Собор Парижской Богоматери (сборник) - Виктор Гюго

В сущности, все эти различия и оттенки касаются одной наружности зданий. Искусство изменило только оболочку; само же строение христианской церкви осталось без изменения. Внутренний остов ее тот же, с тем же логическим расположением частей. Но какова бы ни была разукрашенная оболочка кафедрального собора, в ней всегда, хотя бы в зачаточном виде, можно найти контуры римской базилики. Все соборы созидаются по одному закону. В каждом из них вы неизбежно найдете два притвора, перерезывающих один другой в форме креста и имеющих в верхней своей части закругленное, в виде навеса, место для хора; найдете приделы для внутренних процессий или для устройства в них часовен. Это своего рода боковые ходы, сообщающиеся с главным притвором колоннадами. На этом незыблемом основании до бесконечности разнообразятся число и форма часовен, папертей, колоколен, шпилей и проч. – сообразно фантазии времени, народа, искусства. Раз богослужение обеспечено, все предписанные им условия соблюдены, зодчество получает возможность развиваться далее уже по собственному усмотрению. Статуи, оконные стекла, розетки, арабески, разные украшения, капители, барельефы – все это архитектура комбинирует по своему вкусу. Отсюда изумительное наружное разнообразие этих зданий, внутренность которых отличается общим порядком и единством. Ствол дерева неизменен, а его ветви могут разрастаться причудливо.

II. Париж с птичьего полета

Мы попытались восстановить перед читателем прекрасный собор Парижской Богоматери. Мы бегло указали на большую часть тех красот, которыми он отличался в пятнадцатом столетии и которых недостает ему ныне. Но мы упустили из виду главное: мы еще ни слова не сказали о виде на Париж, который открывался со всех башен собора.

Чудная картина сразу развертывалась перед изумленными взорами того, кто после долгого подъема ощупью по темной винтовой лестнице, отвесно пронизывающей толстые стены колокольни, вдруг выходил на одну из высоких площадок, залитых светом и воздухом. Зрелище sui generis[47], о котором могут составить себе понятие только те из наших читателей, которые имели счастье видеть цельный, однородный в своих частях готический город, например Нюрнберг в Баварии или Витторию в Испании, или хотя самые небольшие образчики таких городов, лишь бы они хорошо сохранились, вроде Витрэ в Бретани и Нордгаузена в Пруссии.

Париж триста пятьдесят лет тому назад, Париж пятнадцатого века, был уже исполинским городом. Мы, современные парижане, сильно заблуждаемся, воображая, что с тех пор заняли бог весть сколько лишнего пространства. В сущности, Париж со времен Людовика XI увеличился немногим более чем на одну треть. Во всяком случае, он гораздо больше проиграл в красоте, чем выиграл в пространстве.

Как известно, Париж возник на том древнем острове Старого города, который имеет форму колыбели. Риф этого острова был его первой оградой, Сена была его первым рвом. Париж несколько веков находился в положении острова с двумя мостами – одним на севере, другим на юге, и с двумя мостовыми укреплениями, служившими в то же время и воротами: Гран-Шатлэ на правом берегу и Пти-Шатлэ – на левом. Затем, начиная с королей первой династии, Париж, не имея более возможности пошевельнуться на острове, который сделался для него слишком тесен, перешел через реку. Тогда по ту сторону обоих Шатлэ была воздвигнута первая линия стен, охватившая часть полей на обоих берегах Сены. Еще в прошлом столетии оставались следы этой древней ограды, ныне же от нее не сохранилось ничего, кроме воспоминания и кое-каких связанных с местностью преданий, как, например, о воротах Бодэ, или Бодуайе (римской porta Bagauda). Понемногу поток домов, беспрерывно изливавшийся из сердца города на окраины, поднялся через ограду, подмыл ее, источил, затем совершенно сровнял с землею. Филипп Август воздвиг этому потоку новую запруду. Этот король заключил Париж в замкнутую цепь громадных, высоких и солидных башен. Более ста лет дома теснились, сбивались в кучу, и уровень их в этом бассейне все поднимался, как вода в резервуаре. Дома бросались в глубину города, нагромождали этажи, карабкались друг на друга, пробивались кверху, как сжатая жидкость; только тот дом и мог захватить немного воздуха, которому удавалось поднять голову выше соседей. Улица все более и более углублялась и суживалась, площади наполнялись строениями и исчезали под ними. Наконец дома, перескочив и через стену Филиппа Августа, весело рассыпались как попало по равнине, точно вырвавшиеся на свободу узники. Там они, не стесняясь, начали себе устраивать в полях сады и вообще располагаться с полным удобством.

С 1367 года предместья города стали так расползаться, что понадобилась новая ограда, в особенности на правом берегу. Эту ограду возвел Карл V. Но город, подобный Парижу, находится в состоянии вечного роста. Только такие города и становятся столицами. Это своего рода воронки, куда вливаются географические, политические, нравственные и умственные течения целой страны, куда ведут все естественные тропы народа; это, так сказать, кладези цивилизации и вместе с тем сточные места, где фильтруется и накапливается беспрерывно капля за каплей, век за веком торговля, промышленность, знания, население – все соки, жизнь, душа народа. Стена Карла V разделила участь стены Филиппа Августа. В конце пятнадцатого столетия дома преодолели и ее, и предместье устремилось дальше. В шестнадцатом столетии кажется, будто сама стена отступает, все глубже и глубже уходя в Старый город, – так разрастается за нею новый.

Таким образом, в пятнадцатом веке, на котором мы остановимся, Париж уже прорвал тройной концентрический круг, бывший во времена Юлиана Отступника еще, так сказать, в зачаточном состоянии между Гран-Шатлэ и Пти-Шатлэ. Могучий город последовательно заставил треснуть четверной пояс своих стен, подобно тому, как у растущего ребенка лопается по швам одежда. При Людовике XI из моря домов местами еще выделялись развалины башен прежних оград, как вершины холмов во время наводнения, как архипелаг древнего Парижа, затопленный волнами нового города.

С тех пор Париж не раз вновь преображался, к несчастью для наших глаз, но перешел с того времени всего одну новую ограду – ту, которую воздвиг Людовик XV, – эту жалкую стену, слепленную из грязи и мусора, вполне достойную ее строителя и воспевшего его поэта:

Le mur murant Paris rend Paris murmurant[48].

В пятнадцатом столетии Париж был еще разделен на три города, совершенно независимые и резко отличные друг от друга, имевшие каждый свою собственную физиономию, специальность, нравы, обычаи, привилегии и историю: Сите, Университет, Город. Сите, расположенный на острове, самый старший и самый меньший из городов и отец обоих остальных, был сжат между ними и напоминал дряхлую старушку между двумя взрослыми цветущими дочерьми. Университетская сторона, или просто Университет, как ее называли, занимала левый берег Сены, от Ла Турнель до Польской башни. В современном Париже первый из этих пунктов соответствует Винному рынку, а второй – Монетному двору. Его ограда далеко раскидывалась по тому полю, где когда-то находились термы Юлиана. В этой ограде оказалась заключенной гора Святой Женевьевы. Самым видным пунктом этой каменной дуги являлись Папские ворота, находившиеся приблизительно на месте нынешнего Пантеона. Город, самая обширная из трех частей Парижа, располагался на правом берегу реки. Его набережная, прерывавшаяся в нескольких местах, тянулась вдоль Сены от башни Бильи до башни Буа, то есть от местности, где ныне склады «Изобилия», до места, на котором красуется Тюильри. Эти четыре пункта, в которых Сена перерезает ограду столицы, оставляя налево Ла Турнель и Польскую башню, а направо – башни Бильи и Буа, в общем носили название «Четырех парижских башен». Город еще дальше, чем Университет, углублялся в окрестности. Главным пунктом его ограды, возведенной Карлом V, были ворота Сен-Дени и Сен-Мартен, уцелевшие на своих местах до сих пор.

Как мы уже сказали, каждое из этих трех крупных подразделений Парижа составляло особый город, но город со слишком специальным характером, чтобы быть совершенным и обходиться без остальных двух. От этого и вид у каждого был своеобразный. Сите изобиловал церквами, Университет – учебными заведениями, а Город – дворцами. Оставляя в стороне второстепенные особенности старого Парижа и причуды его распространения, скажем с общей точки зрения, выделив из хаоса общественной юрисдикции лишь главные характеризующие черты, что остров принадлежал епископу, правый берег – торговому старшине, а левый – ректору. Над всем этим властвовал прево, то есть старшина города Парижа, чиновник королевский, а не муниципальный. Сите заключал в себе собор Парижской Богоматери, Город – Луврский дворец и городскую ратушу, а Университет – Сорбонну. В Городе был главный рынок, в Сите – Отель-Дье, а в Университете – Пре-о-Клер. Проступки, совершаемые учащимися на левом берегу Сены, разбирались на острове, во Дворце правосудия, и наказывались на правом берегу, в Монфоконе. Исключения бывали только тогда, когда в дело вмешивался ректор, чувствуя, что университетская власть сильна, а королевская слаба. Тогда учащиеся пользовались привилегией быть повешенными у себя дома.