Частная жизнь парламентского деятеля - Эдуар Род

Он вышел. Он долго бродил по улицам. Их грохот убаюкивал его; среди катящихся карет, омнибусов, в толпе бегущих пешеходов, мысль его кипела и работала с мрачной энергией. Им овладело какое-то опьянение. Мало по малу он усповоился и вернулся домой к обеденному часу.

По обычаю за столом было несколько гостей, которые говорили, желая и его заинтересовать и вовлечь в разговор. Конечно, заседание этого дня являлось главной темой разсуждений Удивлялись триумфу министерства, на который сам Камбель не разсчитывал.

Кто-то рискнул сказать:

— Аттака оппозиции не была настолько сильна, насколько она могла бы быть.

Мишель, который едва слушал, поймал эту фразу и сухо отвечал:

— Оппозиция не может давать сражения на подобной почве.

Он сказал это резким, неприятным голосом. Гости обменялись взглядами, в которых можно было прочесть:

— Что с ним?

Другие же отвечали:

— Он не в духе.

Наступило молчание, которое было прервано замечанием одного гостя:

— Победа кабинета — победа Пирра; в ней он истощил все свои силы.

— Мы ничего не знаем,— сказал Мишель.— Камбель очень расторопен, и якобинцы имеют за собою еще солидное большинство.

Затем он вновь стал разсеян, почти не слышал ничего, что говорили, не замечал даже взглядов Сусанны, которая старалась вывести его из этого состояния. Когда обед кончился и перешли в гостиную, Мишель, под предлогом неотложной работы, удалился в свой кабинет, где он мог спокойно страдать, в дружеском безмолвии знакомых предметов. Запершись здесь, он в первый раз, после многих лет, плакал. Он оплакивал страдания Бланки, еще более глубокия чем его; он оплакивал ее, оплакивал эту прекрасную душу, которую он только один и знал и которую никто никогда не поймет, оплакивал сердце, полное любовью, которое в течение медлительных годов опустошится капля за каплей, пока в нем не поселится равнодушие и забвение. Но тут новая тоска сдавила его сердце: поймет ли она его? Поверит ли его жертве? Не скажет ли себе: он отступился от меня. Он стал молиться, он,— который никогда не молился и глядел на религию как на одно из средств политической борьбы. Он молился, прося у Бога дать ему мужество, принести эту величайшую жертву, прося его сжалиться над Бланкой, сжалиться над ним самим. Он молился и какой-то свет загорелся в его душе. Когда она была отягощена земными заботами, он не испытывал техь ощущений, которыя заполнили его теперь. Это была его последняя надежда — почему он должен оттолкнуть ее? Почему ему не обратиться к этой неведомой безконечности, где могут, на просторе, свободно расцветать прекрасныя чувства, которыя чут теплятся в наших смертных сердцах, увы! задушенныя столькими препятствиями?..

В дверь к нему постучались; он отвечал:

— Я занят… не мешайте мне!..

Он узнал шаги Сусанны; она удалилась и он вернулся к своим мыслям. Мало по малу оне стали не такия мучительныя и едкия. Он мог размыслить о том, что ему следует делать. Повидаться с Бланкой, поговорить с нею, сказать ей в лицо:

— Выходите за Граваля…

На это у него не хватало сил: сердце его говорило бы ей противное и она услышала бы этот вопль его сердца. Надо значит написать ей.

Долго искал он слов, не находя, наконец взял перо и медленно стал писать, заглушая, как мог, любовь, искавшую выхода.

“Я видел сегодня вашу мать, Бланка. Она просила меня поговорить с вами или написать и, как она выражается, употребить свое влияние, чтобы побудить вас принять сделанное вам предложение. Я не могу вас видеть; я бы не нашел, пожалуй, в себе силы сказать вам то, что следует, потому я пишу.

“Если вы дадите свое согласие, то наступит конец последней мечте, конец всем нашим надеждам, конец такому состоянию души, которое, сравнивая его с тем, что будет завтра, представляется мне сегодня некотораго рода счастием. И однако так следует. Так следует для вас, для вашей жизни, которая может быть долгой, для вашего будущаго, в котором мне нет места. Я не хочу, чтобы ваша любовь, такая великодушная, обревала вас на уединение, одинокую старость, на всю горечь существования, сложившагося вне обычной колеи. Быть может так будет лучше и для меня. Я люблю вас, Бланка, и никогда не перестану любить. Но долг, Бланка, велит мне отказаться от вас… Говорю вам это после того, как плакал и молился долгие часы. Говорю вам это в тиши ночной и после того как просил у Бога силы высказать вам это и просил для нас обоих охоты и мужества для самопожертвования.

“Бланка, моя возлюбленная, на этот раз это действительно последнее письмо, какое вы от меня получите. Прощайте, прощайте! ;Так надо ;и я могу только повторить вам этот варварский приговор. Доказывать ли вам его? Нет у меня не хватает духа придумывать новые аргументы. Да и в чему? голос, говоривший моей совести, увы! будет говорить и вашей!.. Прощайте! Не сомневайтесь во мне: я вас никогда так сильно не любил, как теряя вас. “Мишель”.

На другой день Тесье не выходил. Он провел весь день запершись в своем вабинете, под предлогом занятий: действительно, рылся в бумагах, поджидая ответа. Его принес вечером лакей. Всего две строчки без подписи: “Я повинуюсь вам, Мишель. Я сказала это матери. Она вас благодарит. Прощайте”.

Он целые часы переворачивал, вникал, анализировал эту записку, стараясь угадать истинный смысл этих слов, изучая почерк, показавшийся ему несколько нервным, дрожащим. “Я вам повинуюсь… мать благодарит вас…” нет ли в этих двух коротких строчках как бы оскорбленной иронии, сдержаннаго гнева?… Или же оне ничего не говорят больше того, что в них сказано?… Кто знает?.. Но по крайней мере теперь все кончено…

Приближался час обеда и Мишель вышел, говоря Сусанне, подозрительный взгляд которой следил за ним, что он устал и хочет пройтись,

— Ты вернешься к обеду?

— Не знаю, может быть…

Он бродил как потерянный по кварталам, где в прежнее время встречал Бланку и прошел мимо ея дома. Он увидел, как она выходила из кареты, но она его не видала. И это мимолетное видение наполнило его невыразимым волнением, каким-то страхом, какой-то нежностью, перевернувшими ему всю душу. То был единственный просвет, за которым наступил мрак непроглядный.

Вечером был прием во дворце президента, где Мишель появился всего раз, чтобы заявить о том, что примкнул в республике. Он знал что де-Керие посешали оффициальный свет. Од подумал, что может быть они потащут за собой и Бланку с женихом; он вернулся домой, оделся и отправился в Елисейский дворец, не говоря куда едет.

Шепот пробегал на его пути, тот нескромный и лестный шепот, какой сопровождает героев дня всюду, где они не показываются… В некоторых группах, составленных из лиц степенных, спрашивали: что означает его неожиданное присутствие и обсуждали крепкое рувопожатие президента, наблюдая за всеми его движениями. Тесье, не обращая ни на что внимания, машинально пожимал протягивавшияся к нему руки и разсеянно отвечал на предлагаемые ему банальные вопросы, так что если-бы прислушался, то мог бы услышать как воврут него повторяли:

— С ним что-то случилось?.. Что бы с ним такое было?..

Но он не слушал. Безпокойный взор его озирал толпу и наблюдатели говорили:

— Он ищет кого-то?..

Первая фигура, замеченная Мишелем среди равнодушных, был Граваль, с его бакенбардами с проседью, безукоризненно подстриженными и мутными глазами, прикрытыми очками в золотой оправе. Он хотел избежать его, но не мог. Граваль, заметивший его, пошел в нему на встречу, с улыбающимся лицом, протянутой рукой, дружеским, почти фамильярным жестом:

— Как я рад вас встретить, cher monsieur, и поблагодарить вас… Да, поблагодарить. Я знаю, что с вами советывалась… И не могу вам выразить, как я польщен вашим лестным обо мне отзывом… Короче сказать, все решено сегодня поутру… мне дан был положительный ответ… и свадьба произойдет в возможно скорейшем времени. Вы знаете, что моя невеста разсчитывает на то, что вы будете у нее свидетелем. И вы были так добры к ней… Впрочем, вы увидите ее сегодня вечером… она должна приехать.

Он говорил все это с развязностью коротко знакомаго человека и каждое его слово точно ножем резало душу Тесье. Разговаривая с ним, Граваль, довольный тем, что может публично показать свою близость с ним, отвел его в уголов камина и охранял от других знакомых. За ними зорко наблюдали, спрашивая себя:

— О чем они могут так долго разговаривать?

Между тем Диль, только что прибывший и заметивший эту маленькую сцену, пробрался за спину Граваля и сказал, ударив его по плечу:

— Поздравляю, mon cher!..

Граваль удивился:

— Как? вы уже знаете?

— Само собой разумеется все всегда узнается немедленно.

И прошел дальше, бросив на Тесье недобрый взгляд, зоркий, пронзительный; которым он как будто заглядывал на дно совести людской и черпал там презрение.

— Понимаете вы это? — начал Граваль.— Дело, решенное всего лишь несколько часов тому назад…