Путешествие на "Кон-Тики" - Тур Хейердал

Вскоре мы установили прямую связь с самолетом и совершенно неожиданно обменялись несколькими словами с секретарем экспедиции Гердой Вулд, которая находилась на борту самолета. Мы сообщили, насколько могли точно, наши координаты и беспрестанно посылали в эфир пеленгаторные сигналы. Самолет "ARMY-119" то приближался, то удалялся, и голос в эфире то слабел, то становился отчетливее. Но мы так и не услышали шума моторов и не увидели самолета. Найти среди волн маленький плот было не так легко, а наше собственное поле зрения было весьма ограниченно. В конце концов самолет бросил поиски и вернулся обратно. Это была последняя попытка связаться с нами.

В последующие дни море по-прежнему было бурным, волны с шипеньем набегали с юго-востока, но интервалы между ними были больше и управлять плотом стало значительно легче. Ветер и волны ударяли с левой стороны плота, волны реже и реже перекатывались через рулевого, а плот лежал на заданном курсе и не вертелся. С напряженным вниманием следили мы за тем, как юго-восточный пассат и течение Гумбольдта с каждым днем относили нас все дальше и дальше, к встречным течениям у островов Галапагос. Мы стремительно шли на северо-запад, проходя в среднем в сутки 55-60 морских миль; а однажды поставили рекорд - прошли за день 71 морскую милю, то есть более 130 километров.

- А как на островах Галапагос - хорошо? - спросил осторожно Кнут и посмотрел на карту, испещренную отметками координат местонахождения нашего плота. Они были похожи на палец, угрожающе указывавший на заколдованные острова.

- Вряд ли, - ответил я. - Говорят, что незадолго до открытия Колумбом Америки вождь инков Тупака Юпанки отплыл из Эквадора на острова Галапагос. Но ни он, ни другие индейцы там не остались: на этих островах нет воды.

- Чудесно! - сказал Кнут. - Ну и мы пошлем к черту эти острова, как те инки.

Мы в конце концов так привыкли к морю, что не обращали на него никакого внимания. Что нам было до того, что под нами тысячи морских саженей воды, если плот и мы все время находились на поверхности? Но все же возникал серьезный вопрос: как долго мы еще продержимся на поверхности? Не подлежало сомнению, что бальзовые деревья поглощали воду. Хуже всего обстояло дело с поперечным бревном на корме. Мы могли вдавить почти полпальца в грибоподобную древесину, и вмятина заполнялась водой. Не говоря никому ни слова, я отщепил кусочек от пропитанного водой бревна и бросил его в море. Он пошел медленно ко дну. Позже я заметил, что и другие проделывают то же самое, думая, что никто этого не видит. Затаив дыхание, следили они, как насыщенный водой кусочек дерева медленно погружается в зеленую воду. Перед отплытием мы нанесли на плоту ватерлинию[21], но в бурном море было невозможно определить осадку плота.

Бревна были то глубоко в воде, то высоко в воздухе. Мы воткнули нож в одно из бревен и, к своей радости, обнаружили, что на глубине приблизительно одного дюйма древесина была сухой. Мы высчитали, что если плот будет и дальше поглощать воду с такой же быстротой, то он поплывет под водой как раз к тому времени, когда мы надеялись увидеть землю. Однако мы тут же решили, что древесный сок воспрепятствует дальнейшему поглощению воды.

В первые недели путешествия над нашими головами висела еще одна угроза - тросы. Мы о них не думали днем, все были сильно заняты; но когда наступала темнота и мы залезали в свои спальные мешки в хижине, у нас было больше времени думать, чувствовать и слушать. Мы лежали на набитых травой матрацах и чувствовали, как камышовая цыновка поднималась и опускалась под нами вместе с бревнами.

Двигался плот, двигались также и бревна, каждое само по себе. Одно поднималось, другое тихо и медленно опускалось. Конечно, двигались они не так уж сильно, но казалось, что мы лежим на спине какого-то большого, глубоко дышащего животного. Поэтому мы решили ложиться вдоль стволов. Хуже всего было в первые две ночи, но мы были так утомлены, что не обратили на это внимания. Позже тросы пропитались водой, они немного сели, и девять бревен начали вести себя несколько спокойнее. Но все же на плоту мы никогда не имели ровной поверхности. Она никогда не была спокойной. Бревна двигались вверх, вниз, во всех пазах и соединениях, и все предметы, находившиеся на них, также все время то опускались, то поднимались. Бамбуковая палуба, двойная мачта, плетенные из расщепленного бамбука стенки хижины, покрытая листьями крыша - все было принайтовано, скреплено и перевязано лишь канатами и поэтому двигалось в различных направлениях. Это почти не замечалось, но это было так. Если один угол хижины поднимался, то другой в то же время опускался; и если в одной половине крыши бамбуковые стволы устремлялись вперед, то в другой части они откидывались назад. И когда мы смотрели через входное отверстие, то движение становилось еще более заметным: казалось, медленно вращалось небо, а волны старались его лизнуть.

Все давило на крепления. Всю ночь напролет мы слышали, как они скрипели и стонали, визжали и терлись. Казалось, что какой-то хор пел жалобную песню, хор, в котором у каждого каната был свой голос, в зависимости от того, какой толщины он был и как крепко был натянут. Каждое утро мы тщательно проверяли канаты. Осматривали канаты и под плотом: один из нас погружал голову в воду над краем плота, а двое других держали его крепко за ноги.

Но крепления не сдавали. Моряки утверждали, что они выдержат всего две недели. Вопреки их единодушным предсказаниям, мы нигде не видели ни малейших признаков износа тросов, и лишь когда мы были далеко в море, нашли этому объяснение. Бальзовая древесина была настолько мягкой, что тросы не терлись об нее, а медленно в нее впивались и таким образом были защищены от износа.

Через восемь дней после нашего старта волны несколько улеглись, и мы заметили, что зеленое море стало синим. И если раньше мы шли на норд-вест, то теперь плот лежал на курсе вест-норд-вест; по нашему мнению, это было первым слабым указанием на то, что мы выходим из прибрежного течения, и у нас появилась некоторая надежда выйти в океан. Уже в первый день, когда буксир ушел и мы остались одни, мы заметили стайки рыб вокруг плота, но управление доставляло нам слишком много забот и нам было не до рыбной ловли. На другой день мы врезались в косяк сардин, а вскоре показалась голубая акула длиной около 8 футов; она перевернулась, блеснув белым брюхом, и потерлась о корму, на которой стояли у руля голоногие Герман и Бенгт. Затем она сделала несколько кругов вокруг плота и скрылась, как только мы достали гарпун.

На следующий день нас навестили тунцы, бонито и золотые макрели. На палубу упала летучая рыбка; мы воспользовались ею, как приманкой, и моментально поймали две золотые макрели, весом по 10-15 килограммов каждая, обеспечив себя едой на несколько дней. Во время вахту c кормового весла мы часто наблюдали совершенно неизвестных нам рыб, а однажды попали в стаю дельфинов, которым, казалось, не было числа. Море кишело черными спинами. Тесно сгрудившись, они плыли рядом с плотом. Насколько доставал глаз с верхушки мачты, мы видели дельфинов, выскакивающих из воды то здесь, то там. Мы все ближе подходили к экватору и все больше удалялись от берега, и все больше попадалось нам летучих рыб. Наконец вокруг раскинулось залитое солнцем величественное ярко-синее море, катившее свои волны, время от времени подергиваясь рябью от порывов ветра. Летучие рыбы дождем блестящих снарядов вырывались из воды, уносились вперед и, исчерпав силы, исчезали в волнах.