Десять поворотов дороги - Оак Баррель

– А… – протянул тот, выдыхая дым. – Вижу, что хреново. У меня тоже, дружище…

– А что случилось? – из чистой вежливости спросил Кир у нищего.

– Жизнь.

Уличный философ выбил трубку о мокрый булыжник, поднялся и зашагал от моста, улыбаясь собственным мыслям.

– Многие знания – многие печали! – крикнул он, не оборачиваясь. – Улитка не жнет, не сеет, а дом имеет! Все внутри тебя. Что наверху, то и внизу… – и на том скрылся в тумане.

Кир забыл, зачем спустился под мост. Но на душе его стало легче.

Глава 21. КОНДИТЕР ГРОММ

Из дверей дома, пошатываясь, вышел высокий бочкообразный мужчина прилично за пятьдесят. Остановился, посмотрел на небо между крышами и тяжело вздохнул, осторожно потрогав раздувшуюся щеку. Сзади в глубине коридора послышались шаги, и раздался резкий, как скальпель, голос:

– Господин Громм! Одну минуту! Одну минуту!

По всей видимости, тот, что стоял в дверях, и был господином Громмом, поскольку при этих словах он тут же опасливо оглянулся и в два скачка оказался на другой стороне улицы. На пороге появилась тощая фигура в белом халате и фартуке, забрызганном кровью. В правой руке пришелец держал большие блестящие щипцы.

– Все прошло как нельзя лучше, господин Громм! Очень непростой случай! Но вы держались молодцом!

Тучный господин прижался спиной к стене дома напротив и нервно сморгнул, явно ставя под сомнение этот тезис.

– Если я вам еще понадоблюсь, – бывший пациент мученически закатил глаза и приоткрыл набитый ватой рот, – можете рассчитывать на хорошую скидку! Каждый последующий зуб на десятую часть дешевле! Мда… Мои поклоны вашей супруге. И не ешьте до полудня!

Дантист проводил взглядом могучую спешно удаляющуюся спину кондитера.

Через пару минут упомянутый Громм наконец остановился, растерянно огляделся вокруг и побрел в сторону рынка, где держал большую знаменитую на весь город кондитерскую.

Герр Фукель мл. («Ателье улыбок»), как гласила табличка над его головой, еще немного постоял в дверях, подбросил в руке щипцы, лучезарно улыбнулся и нырнул обратно, развернувшись на каблуках.

– Послушайте, Виолетт! Отчего вы так нервны?! Если решили связать жизнь с медициной, научитесь владеть собой.

Неизвестно точно, возымели ли наставления действие, поскольку были обращены к белой кошке, спрятавшейся под шкафом в хирургическом кабинете. Вероятно, что нет, поскольку впечатлительное животное, оглушенное криками пациента, напрочь отказывалось выходить из укрытия до того самого полудня, что тот должен был терпеть голод во имя выздоровления.

***

Встрясс Громм, держась за щеку, втиснулся в узкую дверь кондитерской с черного хода, выплюнул ватный комок в корзину с мусором и прошел в одну из пекарен. Там пред ним предстали шесть покрытых мукой пекарей, четверо из которых в неудержимом экстазе лепили тестяные шишки и сажали их на смазанные маслом поддоны, а остальные заправляли все это в жерла печи и вынимали очередную порцию румяных булок. Маленькие, покрытые корочкой планеты, обильно смазывались сиропом и претерпевали метеоритный дождь из молотого ореха, а затем приносились в жертву ненасытным горожанам по медяку за пару.

В этом яично-мучном аду действовал неукоснительный порядок, выраженный в отрепетированных движениях людей, расположении каждой вещи и поддержании достаточного уровня шума. Если бы пекари вдруг замолчали, город сразу бы лишился знаменитых булочек семи видов, вот уже десятилетия производимых «Ангельской попкой».

Неоднозначное название семейного бизнеса было изобретено его основательницей, божьим одуванчиком и любительницей кошек Фурией Громм – матерью нынешнего владельца, тишайшей женщиной, вырастившей шестерых детей и не покидавшей родного квартала даже по праздникам. В представлении Фурии это название было невероятно милым и наилучшим образом отражало качества продукции фирмы. Ее муж, покойный Ботан Громм, считал недостойным мужчины опускаться до таких мелочей, как вывеска на пекарне, и вполне ограничил свое участие в деле хозяйственной стороной вопроса. Перед Ботаном трепетали поставщики всего города. Однажды за два тухлых яйца один из них в течение полугода с энтузиазмом занимался добычей торфа на болотах в низовьях Вены. Творческое начало и железная воля супругов создали из небытия процветающий бизнес, известный всему городу.

Бабушка Фурия здравствовала и поныне, ежедневно, кроме понедельника, инспектируя семейную фабрику сладостей в кресле-каталке вместе с восседавшим на его спинке котом и неопределенного вида вязанием.

Кот был также немолод и периодически срывался вниз, тщетно и подолгу пытаясь взгромоздиться обратно, пока кто-нибудь не приходил на помощь несчастному животному. Спицы в руках старушки не останавливались ни на секунду, превращая безобидную овечью шерсть в многомерных монстров, украшенных шестиногими оленями и квадратными зелеными кошками.

По понедельникам же заслуженная кондитерша раскладывала пасьянсы. Это занятие имело фундаментальный характер и отнимало уйму времени и энергии. Выводы, сделанные на основании сложных выкладок, основанных на карточных комбинациях, публиковались в иллюстрированном домашнем листке, который оформлялся силами одного из многочисленных правнуков. Сия повинность распределялась по графику и служила неизменным предметом торговли и валютой отношений среди подрастающего поколения. В частности, совершенно нормальным было проспорить очередной понедельник или обменять его на банку головастиков.

С педагогической точки зрения было сущим террором назначение внеочередного понедельничного наряда (без права его передачи) за особо тяжкие виды провинности. Наиболее жесткая форма наказания включала обязанность публичного ношения вязаных вещей, изготовленных ненаглядной бабулей (применялась только в отношении мальчиков, дабы не рисковать чувством вкуса будущих леди). Листок с рекомендациями еженедельно вывешивался на дверях в гостиной, что было непременным условием душевного равновесия долгожительницы.

Господин Громм привычно и с неожиданной для своей комплекции грацией увернулся от надвигавшегося на него кресла, свободной рукой на лету подобрав кота. Другой он продолжал держаться за опухшую щеку, мученически жмуря глаза. Пожеванное временем тело мяукнуло и шмякнулось на насест. Передвижной трон Фурии Громм, раза в четыре превосходящий ее по массе, двинулся дальше. По пекарне прокатилась волна тишины – работники один за другим безмолвно пропускали императорскую колесницу, стараясь не задеть интересующих бабулю тем. В противном случае последующий академический час заполнялся всеобъемлющей лекцией о выбранном предмете – будь то рецепт выпечки или особенности разведения яков.

В пекарню вбежал перепачканный мукой мальчонка лет десяти, из-под берета которого выбивались непослушные рыжие космы, и, подхватив очередную корзину горячей сдобы, потащил в лавку готовый товар.

– Пакля! Стой! – мальчик с корзиной обернулся, состроив нетерпеливую гримасу. – Принеси лед.

Боль пульсировала в развороченной, но верящей в исцеление десне.

– Ща, хозяин! Скину булки бабам!

Пакля скрылся за полосками мешковины, которыми от мух был завешен дверной проход. Из соседнего помещения крепко пахло сливками и карамелью, которую замешивали в больших чанах и студили для скорости в леднике под полом.

Торговля шла бойко. «Ангельская попка» процветала.

Господин Громм поморщился от боли и решил не орать по обыкновению до тех пор, пока у кого-нибудь сдадут нервы и он принесет ему требуемое, а дождаться, когда вернется гонец. Через пару минут рыжий мальчишка появился с бычьим пузырем, наполненным льдом. Кондитер в изнеможении приложил пузырь к щеке и уселся на ларь с мукой, где ему тут же заехал по носу локтем один из пекарей.

– Агрх!

– Простите, хозяин! Говорю, простите! Не самое удачное место! Позвольте, я муки достану.

Перед лицом кондитера с угрозой мелькнул большой жестяной совок. Вид приближающегося металла натянул и без того готовые лопнуть нервы страдальца (согласно недавним исследованиям, психологический портрет пациента зубного врача соответствует средней позиции между узником, подвергшимся пытке, и закоренелым мазохистом).

Это явно был не его день. Кондитер, вздохнув, встал и, дабы не искушать судьбу, поплелся в уютную благоустроенную камору, служившую ему кабинетом, чтобы прилечь и забыться сном, выпив чего-нибудь из широкого списка обезболивающих средств, занимавших полки стеллажа. Здесь были отличные патентованные эликсиры из лучших виноградников. На одной из полок среди пузатых бутылок виднелся старый томик с названием «Кровь и честь» – единственной художественной книги, которую признавал в своей жизни кондитер. На ее обложке согласно закону жанра расположилась плохо прорисованная красотка с кинжалом, за плечами которой нависала чудовищная тень. За пятнадцать лет закладка в книге в виде розового пони перекочевала уже до шестой страницы.