Две повести о тайнах истории - Рудольф Бершадский

Когда летел сюда, мне казалось: наверно, в том, что всякий раз видишь новые места, ездишь за тридевять земель, летишь…

Когда затем, уже на месте, я столкнулся с самими раскопками, подумал: пожалуй, в другом — в трепете, пронизывающем археолога, когда он ждет открытия, а потом первый дотрагивается до вещи, которую люди держали в последний раз до него шестнадцать веков назад!

Однако, убедившись, какие это все-таки непонятные, а пока непонятные — бесполезные вещи, я решил: нет, истинная романтика в камеральной обработке. Только здесь находка выдает человеку свою тайну, и непонятное, пустое «нечто» становится чем-то очень важным для нас, существенным, определенным.

Наконец, когда я вчитался в книги Толстова и постарался охватить весь круг проблем, освещаемых им, я понял: да нет же, истинная романтика археолога в том, чтобы пробиваться в будущее, а не просто ворошить старину! В том, чтобы и эту науку заставить помочь нам строить прекрасную, умную, счастливую человеческую жизнь, неизмеримо лучшую, нежели та, что была века и тысячелетия назад, и даже лучшую, чем наша сегодняшняя. Никогда и никому не удастся поставить в этой науке последнюю точку, и в этом-то и заключается ее романтика.

Так и мне, конечно, не завершить повествования о работах советских археологов по восстановлению истории народов Средней Азии. Ну, и не нужно!

1948–1949

Хорезмская экспедиция закончила раскопки Топрак-калы лишь в 1950 году. Но работы экспедиции, включающие в себя как новые раскопки, так и обработку материалов прежних раскопок, в том числе топрак-калинских, с успехом продолжаются и в настоящее время.

1958

Горизонты истории

Колодец в зале заседаний

Громадный торжественный белый зал. Откуда-то из-за плафонов льется невидимый, как музыка, свет. Красный плюш дорожек между рядами кресел, чинная, сосредоточенная тишина. Если бы кому-нибудь и взбрела в голову шальная мысль повысить здесь голос, вряд ли он решился бы осуществить ее.

И вдруг на паркет этого зала вдвинули… бревенчатый сруб колодца! В натуральную величину!

Конечно, он не мог не привлечь к себе всеобщего внимания. Однако, как это ни странно, вид его не только не оскорбил присутствовавших, но даже, наоборот, показался им почему-то привлекательным Возле сруба все время толпился народ, хотя, право же, было удивительно, чем этот грубый, топором рубленный колодец мог заинтересовать больше, чем подлинные диковины, выставленные тут же в зале: нежнейшие эмали, золотые и серебряные инкрустации, стеклянные бусы неописуемых расцветок — как будто ожили дождевые весенние пузырьки в миг, когда им улыбнулось солнце. Вот чем любоваться!

Впрочем, у собравшихся в зале, видимо, было своеобразное представление о том, что наиболее привлекательно, да и сами они, если присмотреться, тоже отличались каким-то своеобразием. По речи, манерам, по внешнему облику вряд ли это были люди, непосредственно причастные к физическому труду. Но стоило взглянуть на их руки, чтобы убедиться: нет, всем им отлично известно, что такое физический труд. Достаточно было обратить внимание на цвет кожи — безразлично, у мужчин или женщин, чтобы бросился в глаза не сошедший и за зиму загар — такой, который приобретают не на пляже, а в седле, в походе, на земляных работах в поле. Он пристает навсегда, как навсегда въедается угольная пыль в кожу шахтера.

В зале собрались археологи.

Со всего Советского Союза собираются они сюда, в конференц-зал Академии наук СССР, на специальную ежегодную сессию Отделения исторических наук Академии, посвященную их новым работам. По уже установившейся традиции, этот смотр советской археологии происходит весною, когда, хотя бы вчерне, подведены итоги того, что раскопано за прошлогодний сезон и обработано за зиму, и это можно продемонстрировать товарищам по науке: и сруб колодца, и плуг скифа, и эмали, отысканные в кургане, и топор русского витязя, которым он оборонялся от татар и псов-рыцарей, или какое-нибудь пряслице-грузик для веретена из розового шифера, добывавшегося под городом Овручем. Летом собраться нельзя: преступление — терять драгоценные для раскопок сухие и солнечные дни! Осенью и зимою тоже некогда: только бы успеть разобраться в том, что удалось раскопать за лето! Вот и остается единственное время года: весна.

Археологи ждут ее с нетерпением и вместе с тем с тревогой: а что скажут товарищи по науке о выводах, которые представляешь на их рассмотрение? Согласятся ли с толкованием, даваемым тому, что отыскал? Ведь вещь отыскать мало — надо еще объяснить ее: и для чего она предназначалась (сплошь и рядом это неясно, особенно когда вещь сохранилась плохо и не полностью), и каким способом была изготовлена, и откуда был добыт материал. Представьте себе, совсем не все равно, было ли сделано пряслице из розового шифера или из серого.

Впрочем, почему? Да и в какой степени это может показаться существенным кому-нибудь еще, кроме самих археологов?

На первый взгляд, сессия если и нужна, то только узкому кругу специалистов. Но в дни, когда она идет, часто выясняется, что конференц-зал — кстати, один из крупнейших в Москве, — в общем, довольно тесен. Выясняется, что ответ на вопрос, продолжали или нет изготовлять в Овруче пряслица также после XIII века, нужен тысячам и даже миллионам советских людей. И вот по какой причине. Овручские пряслица были широко распространены по Руси еще до XIII века, что свидетельствовало не только о высоком развитии ремесла на Руси, в частности в Овруче, но и о регулярных торговых связях одних областей Руси с другими, о естественном тяготении страны к единству. Но XIII век — это нашествие татар. Как же оно повлияло на Овруч? Продолжал ли этот значительный по тогдашним временам центр русского ремесла снабжать Русь розовыми пряслицами и после XIII века, или не устоял и он, захирел под варварским ярмом?

Конечно, пряслице — только частность, не более. Но когда к одной частности прибавляется вторая, третья, сотая, когда мы узнаём, что лучшие замки́, известные средневековой Европе, носили название русских, потому что их ввозили из Руси, а новгородские улицы были замощены за века до лондонских; что чудо кузнечного искусства — кольчуги, выкованные из десятков тысяч колец каждая, уже в X веке изготовлялись русскими мастерами, а на Западе в это время не применялись; когда мы располагаем не одним или двумя, а сотнями и тысячами таких фактов, — то они перестают быть только частностями, они воссоздают основные черты истории народа. Они показывают нам также, как складывался характер этого народа (а ведь он, этот народный характер, играет немалую роль и сегодня!), они показывают нам, какие мощные и древние корни питают творчество народа (а ведь оно радует нас и сегодня: это наше творчество, наш характер!). И тех, кто вооружен таким точным и достоверным знанием истории народов, никто и никогда не сумеет отравить рассуждениями, будто бы есть народы избранные и народы-отщепенцы и это, мол, извечно; что конечно же одни народы уступают некоторым другим (что бы нам ни говорили!) и это, дескать, тоже вечно.

А разве мало еще такой отравы распространяется в мире?!

Вот цена любой исторической «частности» — хотя бы того же овручского пряслица, и вот что такое археология, знакомящая нас с ним. Нет, несмотря на то что предмет этой науки — седая древность, сама она глубоко современна, и вовсе не тихие кабинетные ученые, стремящиеся в покойные пристани прошлого от бурь сегодняшнего дня, — ее лучшие представители. Наоборот!

Вижу: стоят у стенда, где выставлены их работы, и горячо о чем-то спорят Павел Николаевич Шульц, Сергей Павлович Толстов и Александр Натанович Бернштам. Шульц раскапывает под Симферополем Неаполь Скифский — столицу скифских царей, Толстов — культуру древнего Хорезма в пустынях Средней Азии, район раскопок Бернштама — Памир.

На груди Шульца — колодка орденских планок. В числе других заметна ленточка солдатского ордена «Славы», которым ученый награжден в Отечественную войну. Он живо жестикулирует, хотя кисти обеих его рук изуродованы — они беспалы. Это результат одной опасной разведки. Он стал инвалидом и сам уже не в состоянии копать. Тем не менее ни на один сезон не прекращаются раскопки Неаполя Скифского. Под руководством Шульца копают другие, если ему самому это стало не под силу.