Благословенный. Книга 4 (СИ) - Коллингвуд Виктор

зале.

К местному театру я относился прохладно, балет и оперу так просто не любил. Екатерина не выносила драму, предпочитая комедии и фарсы. Я же, напротив, предпочёл бы драмы: Мольер, конечно, хорош, но вот другие комедийные сочинители и скучноваты, и пошловаты. Увы, но Шекспира не было, разве что непригодные русские пересказы.

Наташа попросила оперу; мы выбрали «Прекрасную Арсену», оперу Гретри.*

Музыка показалась мне восхитительной, что, впрочем, не должно вызвать удивления: ведь классическая музыка находилась в самом своём расцвете. Опера была уже не нова, но всех еще восхищала. Оркестр, богатые костюмы, декорации, превращения и трансформации декораций, — все было на очень высоком уровне и даже в 21 веке могло бы найти своего зрителя. Местная же публика была в полнейшем восторге и не скупилась на овации.

— Смотри-ка: это та самая мадам Шевалье! — произнесла вдруг Наташа, и последние слова её заглушил нарастающий шум: весь зал — все две тысячи человек, вскочив со своих мест, устроили бешеное рукоплескание, выкриками и даже свистом выражая свой восторг. Впрочем, было чему радоваться: на сцену вступила очаровательная, свежая красавица, уже широко известная как дивная певица и актриса. Ласково окинув взглядом зал, она, склонив голову слегка на бок, казалось, подарила улыбку каждому и в партере, и в ложах, и стояла так, пока шум постепенно не стих. Когда же она запела: et je règnerai dans les cieux**, зал почти не дышал; казалось, она всех своих зрителей вслед за собою увлекала туда, на небеса. Ничего не могло быть милее этого зрелища, ничей голос не был столь пленителен… После оперы был то ли балет то ли дивертисмент, с пастухами и пастушками, гирляндами и амурами. Были две молодые танцовщицы, которые в то время друг у друга оспаривали пальму первенства, но ни одна из них не могла сравниться с Шевалье!

И, хоть это было и не в моих правилах, в антракте я, отлучившись из ложи, подозвал Волконского:

— Пётр Михайлович, отвезите актрисе цветы и передайте моё восхищение её талантом!

— Пренепременно! Цветы мне взять в…

— Да. Можете воспользоваться оранжереями Зимнего Дворца!

Склонив голову, адъютант удалился. Что он подумал обо всём этом — можно лишь гадать.

Пока ло второе отделение, Волконский вернулся, и после представления (восторженная публика долго вызывала актрису «на бис», исполнил поручение. Однако, вернувшись, Пётр Михайлович казался несколько «не в своей тарелке». Наклонившись ко мне, он тихонько сообщил:

— Александр Павлович! Мадам Шевалье умоляет вас об аудиенции!

— Ну что же, извольте, скажем, завтра, в пять, или лучше в полшестого.

Волконский ушел, и, вернулся еще более сконфуженным.

— У мадам Шевалье в это время спектакль. Она просит принять ее в в девять!

— Ну, извольте, раз так!

Наташа, к счастью, ничего не заметила.

Да, признаюсь, весь следующий день я провёл в нетерпении. Какое-то непонятное волнение смешивалось с предвкушением, и даже со страхом. Такого приключения у меня ещё не бывало! Лишь бы всё сошло благополучно…

И вот, тёмным февральским петербургским вечером я с волнением вошёл в гостиную, где меня ждала дама. Удивительно, но она совершенно не отреагировала на моё появление: посетительница в ожидании уснула на кушетке у горящего камина! Все что я поначалу увидел, было длинное манто с капюшоном, в которое она была укутана, под которым я заметил кончики красных ботильонов и пену брабантских кружев, выступавших из-под манто. Да, она была прекрасна, эта Луиза Пуаро, двадцатипятилетняя танцовщица и актриса, выбравшая сценический псевдоним «Шевалье»! Наконец, налюбовавшись вдоволь, я негромко кашлянул. Девушка вздрогнула, проснувшись, и поднялась; капюшон открылся, плащ скользнул с её плеч, освободив россыпь каштановых кудрей. Казалось, будто бы дивный цветок прямо на глазах распустился в зале; и мадам Шевалье, свежая, раскрасневшаяся ото сна, как дикая роза, предстала передо мною, подсвеченная масляными лампами и огнем затухающего камина. Чувствовалось, она была сильно взволнована, и это волнение так шло ей…

— Мадам, я счастлив видеть вас, — наконец, произнёс я. — Но вы чем-то опечалены, не так ли?

— Ваше Величество! — дрожащим голосом произнесла девушка, — я приведена к вам нуждою. Один очень крупный вельможа неотступно преследует меня своими домогательствами. Он так могущественен, что никто не решается противостоять ему. Лишь Ваше Величество способно меня спасти, стоит лишь вам пожелать, лишь шевельнуть для этого пальцем!

— Неужели в нашей стране такое возможно?

— Ваше Величество, вы не представляете тягости жизни несчастной актрисы в чужой, незнакомой стране! Я верю — в этой стране есть один рыцарь, и если ему броситься в ноги, он сможет всё уладить. Это вы, государь!

И красавица упала на колени, да так ловко, что я не успел её подхватить.

— Прошу вас, встаньте!

Я протянул ей руку. Дама легко коснулась моей ладони своей узкой белоснежною ручкой. Поднявшись, она практически оказалась в моих объятьях. Я чувствовал тонкий, сладостный аромат пачули и лоделавана, исходящий от её кожи. Ах, как же она обольстительна!

— Поверьте, сударыня, — не совсем ровным голосом отвечал я, — в моём лице вы всегда найдёте покровителя и защитника. Но кто тот негодяй, что злобно преследует вас? Не могу представить, чтобы лицо благородного происхождения могло посягнуть на честь и спокойствие столь очаровательной дамы!

Девушка смущённо потупила глаза. Её изумительные локоны почти коснулись моих губ.

— Ах, Ваше Величество, мне так неловко об этом говорить…

— Вы можете быть откровенны со мною!

— Ах, как это тяжело… Но это… — мадам подняла на меня глаза, и я поразился их дивной, бездонной синеве — это ваш брат, Ваше Величество, цесаревич Константин!

На несколько секунд воцарилось молчание. Чёрт, ят так и знал!

— Да что вы такое говорите, мадам? — раздался вдруг совсем рядом нетрезвый голос Константина Павловича.

А вслед за тем и сам он появился перед нами, немного покачиваясь, из-за двери, за которой подслушивал нас всё это время.

— Неужели сударыня, я вас столь жестоко преследую? А бриллиантовое колье за двести тысяч, что вы так долго у меня выпрашивали, подаренное вам на прошлой неделе, после чего вы, сударыня, разразились самыми горячими любовными признаниями — это, выходит, кандалы, этакая разновидность цепей? А венский экипаж с вашим вензелем — очевидно, камера в каземате… Очень интересно!

И Костя шагнул вперёд, поднимая стек.

— Погоди, погоди, — ухватил я его за руку; затем вновь повернулся к страшно побледневшей мадам.

— По-моему, сударыня, вы не вполне со мною откровенны.

— Ах, я всего лишь слабая женщина, иностранка…

— Неужели? Моя полиция считает иначе. Мы перехватили некоторые ваши письма, адресованные в Париж, на рю Сен-Никез. Там вы даёте очень выразительные характеристики некоторым видным нашим вельможам. И, в числе прочего, даёте оценку, кого из них следует привлечь на свою сторону, чем именно следует их завлекать, сколько это будет стоить…

Мадам Шевалье слушала меня со всё более и более расширяющимися от ужаса глазами.

— Также, нам удалось получить и несколько писем в ваш адрес, подписанных неким господином NN. Иные из них содержали в себе шрифт, симпатическими чернилами нанесённый промежду строк обычного письма. Несколько дней назад мы сумели его разгадать: и мы узнали о вас очень много интересного!

Тут я приподнял поникшую голову мадам за подбородок. Она покорилась, но всё равно не смотрела мне в глаза, скользя взглядом куда-то вбок.

— Скажите, мадам, кто такой этот NN? Талейран? Фуше? Сийес?

Она молчала.

— Отвечайте, сударыня! — ласковым тоном произнёс я. — Теперь не время отпираться!

Некоторое время она продолжала смотреть мимо меня, будто чего-то взвешивала на невидимых весах, затем медленно перевела на меня свой взор. Лишь теперь я заметил то глаза её разного цвета — один зеленый, другой голубовато-серого цвета.