Запоздалый суд (сборник) - Анатолий Емельянов

Вскоре дело было сделано. Ну, а если сделано — как же не обмыть?! Обмывали сначала остатками водки, а потом вернувшаяся старуха деда Ундри, словно бы почуяв, чего не хватает гостю, принесла от Розы большой кувшин пива.

Хоть и здорово развезло Ваньку от колхозного пива, а на прощанье не забыл сказать-наказать деду Ундри:

— Хороший, симпатичный ты старик, Андрей Петрович. Но! — тут Ванька сделал свой излюбленный жест указательным пальцем. — Но — язык держи за зубами. Если вдруг Федот Иванович спросит, говори, что провод соединили сами. Понял, старик? То-то…

Солнце завалило уже за полдни, когда он, слегка пошатываясь, вышел из дома деда Ундри.

А тракторист Валька в это самое время катил в автобусе по дороге в райцентр. Он ехал сниматься с военного учета.

Все! Подошло к концу его хурабырское житье-бытье. Завтра он уедет отсюда, уедет насовсем. Не он первый, да, наверное, и не он последний. Но, уж если на то пошло, он ничем и не хуже других. И еще надо посмотреть, пожалеет ли он о Хурабыре, о своем колхозе, о Михатайкине. Вчера по радио передавали — да что вчера, каждый день передают — в Чебоксарах работы по любой специальности хоть завались. А у него специальность и вовсе самая ходовая — везде с радостью примут. И отработает он свои положенные часы, и уже не то что в колхозе — какому-нибудь Михатайкину ни сват, ни брат, ни дальняя родня, сам себе хозяин, что хочет, то и делает. Тут он вкалывает, как последний дурак, с темпа до темна, а в благодарность — нагоняй от председателя да штраф. Хватит! Пусть Михатайкин поищет другого тракториста…

Валька храбрится, распаляет себя, а поглядит сквозь пыльное стекло автобуса на родные поля и леса, и сердце у него начинает щемить-щемить. О Михатайкине-то он не пожалеет — это так, а о своей родной деревне, вот об этих полях и лесах как не пожалеть?! Как он без них будет жить в тех Чебоксарах?..

Ничего. Чебоксары в какой-то сотне верст, автобус не за два, так за три часа довезет, на выходные можно будет всегда приехать. А в городе он не пропадет. При его специальности ему легко будет найти работу с общежитием. А что ему, холостому, еще и надо? А там, глядишь, начнут строить тракторный завод, и он перейдет на эту стройку. Перейдет уже не холостым, а женатым. Потому что на новых стройках женатым специалистам скорее дают квартиру. Да, да, он все учел и кое-что уже прикинул, слава богу, не лопух какой, котелок у него варит… И будет тракторист-бульдозерист Валька жить да поживать в городской квартире, и плевать ему будет на всяких Михатайкиных, которые не умеют ценить его честную и безотказную работу… А Петьке он напишет. Обязательно напишет и попросит прощения: мол, с кем не бывает промашки. И Петька его простит, он хороший парень…

Да, конечно, жаль покидать родную землю, родную сторонку. Но ведь — не он первый, не он последний…

12

Партийное собрание — редкий случай! — окончилось за полночь.

Ковшик Большой Медведицы уже опрокинулся ручкой вниз. Звезды разгорелись во всю силу и кажутся совсем близкими. Восточный край неба замутнел, а над самым горизонтом уже начала обозначаться рассветная полоска. И тишина — тишина объемлет деревню, а в этой тишине свистят, щелкают, заливаются по садам майские соловьи.

Федот Иванович вышел на крыльцо правления, глубоко вдохнул запрохладневший воздух и, в один охват оглядев небо и землю перед собой, начал спускаться по ступенькам вниз.

Обычно после таких собраний он провожал секретаря райкома, а если у гостя было время, приглашал к себе домой на ужин. Там велась по-домашнему спокойная, неторопливая беседа. Там можно было поделиться и чем-то сокровенным, можно было просто поразмышлять вслух и проверить правильность своих суждений. Можно было в чем-то согласиться с дорогим гостем, а в чем-то и нет — беседа шла не за райкомовским, а за домашним неофициальным столом. Бывало и так, что ругнет его за какой-то промах секретарь райкома — Федот Иванович и критику выслушает с вниманием и без всякой обиды: в застолье и критика звучит как-то по-другому.

Нынче Федот Иванович не мог пригласить секретаря райкома, да и Валентин Сергеевич вряд ли бы пошел. Нынче председатель кивнул всем на прощанье и первым, словно боялся, что его могут опередить, вышел из правления. Тоже непривычно для Федота Ивановича: то он всегда уходил последним, нынче — первым.

Ничего хорошего от нынешнего собрания он не ждал. Это так. Но и в то же время мог ли он ожидать, что все примет такой скверный для него, такой убийственный оборот?! Этот — будь он неладен! — отставной вояка придумал какой-то отчет и выставил его, как огородное пугало, на посмешище перед коммунистами. И чуяло его сердце, что отчет — это только предлог, зацепка. Позвонил Валентину Сергеевичу, а тот, вместо того чтобы его поддержать, поддержал парторга: «Раз выносят такой вопрос на повестку дня — надо отчитаться». Покипел день-другой, повозмущался, а потом — куда денешься? — пришлось сесть за устав. Но легко сказать: сесть. А сколько всевозможных пунктов в нем? И получается так, что если все пункты точно выполнять, то человек должен быть святее любого святого…

К отчетному докладу на колхозном собрании и то, пожалуй, подготовиться было легче, чем к нынешнему партийному. Как и всякий умный человек, Федот Иванович знал свои уязвимые места и почел за самое правильное не касаться их, а обойти молчанием. Да и на то он рассчитывал, что не могут же помнить люди все «обязывающие» пункты из устава. Коммунист обязан то, коммунист обязан это… да мало ли что он обязан!

И расчет был вроде бы правильный: поначалу собрание шло тихо, мирно. Как знать, может, так же тихо оно бы и кончилось, не прицепись этот отставной вояка. По нему получалось, что устав — это что-то вроде рамки, вот он и начал примерять к этой рамке председателя колхоза. Не умещается председатель: тут рука торчит, там плечо выпирает, а здесь председательский крутой характер опять же за рамку вылазит. И по этому пункту председатель не больно хорош, а по тому и вовсе никуда не годится… Считает себя умным, а того не понимает, что надо не буквы устава держаться, а духа его!

Ну, да и так сказать: поделом. Поделом дураку! Бригадиром поставил, членом правления сделал, думал опорой будет во всех делах и в наведении дисциплины в том числе. Да и как по-другому можно было думать-гадать: ведь, можно сказать, друг юности!.. Вон он каким другом оказался: пулей вошел в душу, а разрывной вышел. Заставил краснеть, как мальчишку… И уж про дружбу-то хоть бы промолчал — нет, видишь ли, Михатайкин эту самую дружбу понимает превратно. И про Шуру — тоже бы ни к чему ему разглагольствовать. Что знает? А если бы даже и знал — что ж тут запретного. Если есть в тебе сила — разве любовь запретна?..

Федот Иванович шел улицей села, ее асфальтированной серединой. Шел, не размахивая по обыкновению своими длинными руками; крепко сжатые кулаки гирями лежали в карманах плаща. А во всем теле чувствовалась какая-то непонятная слабость. Время от времени раздававшиеся в ночной тишине голоса и смех идущих где-то сзади людей словно иглами вонзались в его спину («Не обо мне ли судачат, умники, не меня ли высмеивают?!»). От только что пережитого волнения во рту горько и сухо. Федот Иванович облизывает губы языком, глотает сухую слюну, но она словно бы застревает в горле. Старый асфальт потрескался, размылся вешними водами, и ноги нет-нет да и попадают в ямы и промоины, и это тоже почему-то угнетает его, будто не привык он ходить по неровным полевым дорогам.

Все его сейчас гнетет, все бьет по натянутым, как струна, нервам. Ему хочется ругаться, хочется кричать. Кричать в полный голос, чтобы все село слышало, все село знало, как его только что незаслуженно обидели. «Так ли надо благодарить меня за все мои труды, люди?! Тем ли надо мне платить за то, что я вас не только всех досыта хлебом накормил, но и в богатые вывел?»

Несколько секунд он идет с полузакрытыми глазами. Сотни искр загораются впереди и словно бы сыплются из полуприкрытых глаз на землю. И Федоту Ивановичу кажется, что это искры обиды, и потому они летят на землю, что только она принимает его обиду, только она понимает его боль. Земля, которую он любит, и за которой заставлял ухаживать своих односельчан, как за малым ребенком… Земля его понимает, а вы — вы, люди, почему не хотите понять?!

Ему снова видится секретарь райкома, а в ушах словно бы еще звучат горькие несправедливые слова:

«Колхоз «Славу» знают не только в районе, но и в республике. И кому не известно, что успех или отставание колхоза во многом зависит от председателя. Прославился ваш колхоз, вместе с ним прославился и председатель. Тут все правильно, все так и должно быть. Тому, кто старается, кто не жалеет сил на общее благо — тому и партия и парод воздает по заслугам. Но свои заслуги надо еще уметь правильно оцепить и самому заслужившему их. Умному руководителю никакая слава голову не вскружит. Мы, коммунисты, живем и работаем не ради славы. Мы живем для народа и работаем не жалея сил, чтобы его жизнь сделать счастливой. И стать над народом, оторваться от него — это значит потерять из виду главную цель, утратить смысл своей работы, каким бы талантливым руководителем ты ни был. Недаром в пароде говорят: «Кто мнит себя великим, тот оказывается маленьким…»