Петербург - нуар. Рассказы - Андрей Кивинов

Светловолосый вынул из кармана пятисотку и швырнул на пол, в грязные опилки, я вышел за ним, попытался схватить его за рукав, но он толкнул меня с такой неожиданной силой, что я отлетел к витрине заведения, поскользнулся и ударился виском о каменный подоконник. Кровь хлынула мне в глаза, я сел, прислонился к стене и протер лицо рукавом. Утопленник удалялся быстрым шагом, какое-то время я видел блестящее синее пятно его куртки в толпе, потом оно пропало, я попробовал подняться, но не смог и остался сидеть. Вокруг меня собирались прохожие, парень в кожаном пальто принялся щелкать мобильным телефоном, кажется, он меня фотографировал, сукин сын, любопытный гарсон высунул голову из дверей, будто ящерица, какая-то девчонка верещала про милицию, я показал ей рукой, что со мной все в порядке, но было поздно.

— Вы можете встать? — Невесть откуда взявшийся мент наклонился надо мной. — Сейчас машина подъедет, я вызвал. У вас есть документы? Гражданин, вы что, не слышите?

Я слышал, но говорить не мог, воздух стал вязким, и я с трудом втягивал его в дыхательное горло. Надо отмазаться, думал я, нащупывая в кармане тысячные банкноты, это мелочь, он мне ее в лицо бросит, надо отмазаться, в носке у меня алмаз, его при обыске найдут, все станет во много раз хуже. В ментовку ехать нельзя. Нельзя ехать в ментовку.

Что я им скажу? Что я — приемщик?

Что река порождает чудовищ? Что в первые дни они беспомощны и не могут выкарабкаться из проруби? Что я должен их вытаскивать, чтобы спустя несколько часов они могли подняться, отряхнуться и отправиться в город?

Что это круговорот мертвой воды в природе? Что Питер в опасности?

Первое, что они сделают, это поднимут мое дело, потом отобьют мне почки, а потом вызовут санитаров. Это в лучшем случае. А в худшем обнаружится старик-тельщик с выбитыми зубами и поляна с серебряными овцами. Кровь залила мне щеку и теперь ползла по шее, слева я чувствовал свое собственное тепло, справа — обледенелую каменную кладку.

— Слушай, друг, — с трудом произнес я, поманив мента пальцем. — Наклонись ко мне. У меня в носке лежит камень на двадцать штук гринов. Снимай ботинок, бери носок себе, а меня посади в такси. Быстро посади, пока твои не приехали. Давай, пока я не передумал.

Проговорив все это, я выдохся, вытянул ногу и закрыл глаза. Прошла целая вечность, мент не торопился, я слышал уличный шум — дребезжание стекол, трамвайный скрежет, бормотание радио, шарканье подошв по мокрому снегу, т» но сирены пока не было. Народ, собравшийся поглазеть, похоже, начал расходиться, тревожных голосов я уже не слышал.

— Что, совсем плохо? — шепнул мент, наклонившись к моему уху. — Да брось, это всего лишь царапина. Другое дело, если б тебе башку разбили серебряной чушкой с овцами.

От него явственно пахло тиной и соляркой. Я разлепил глаза. Вернее, только правый глаз, левый уже не открывался. Гладкое приветливое лицо мента расплывалось, будто нефтяное пятно в воде. За его спиной маячила какая-то тетка с авоськой, за ней — девица, что кричала про милицию, льняная кудель закрывала ее лоб до самых бровей. За спиной девицы открывалась заснеженная площадь с перспективой Каменноостровского проспекта. По проспекту шли люди, много людей, очень много, больше, чем обычно в этой части города. Я не различал их лиц, но знал, что на многих были желтые шарфы. Я смотрел на них одним глазом, пока на углу Австрийской площади не завыла сирена.

— Вставай, Лука, — сказал мент, протягивая мне руку. — Машина пришла. Так и быть, подбросим тебя на работу.

Андрей Рубанов

МАЛОЙ КРОВЬЮ

Литейный проспект

Писатель выехал за час до полуночи.

Обычно ездил в спальном вагоне: любил комфорт и не любил попутчиков. В более сытые и денежные времена мог взять двухместное купе целиком. Ради уединения.

Лучший его друг однажды сказал: «Не путай уединение с одиночеством».

Сейчас для писателя настали времена не слишком сытые. Не бедствовал, конечно; однако доплачивать за уединение уже не хотелось. Тридцать девять; в таком возрасте уже не хочется доплачивать миру; уже пора наладить так, чтобы мир доплачивал тебе. Да и спальные вагоны стали хуже. Скрип дешевого пластика, серые простыни. Коричневая железнодорожная пыль. В прошлый раз он ехал вдвоем с сыном, хотел показать мальчишке весенний Петербург, май случился холодный, отопление в вагоне не работало (проводница небрежно извинилась: «сломано, чиним»). Писатель замерз и с тех пор дал себе слово больше не ездить в спальных вагонах. Холод, грязь — бог с ним, в тюрьме или казарме бывало и хуже, но там это входило в правила игры, а здесь оставалось только копить раздражение. Поезд, курсирующий меж двух столиц и состоящий из вагонов «повышенной комфортности», в холодные ночи надо отапливать, не так ли?

В этот раз взял обычное купе. Бросил на полку тощий рюкзак, вышел в проход, дождался соседей: сначала — небритого дядьку с обычным лицом обычного человека, потом девушку с легкой улыбкой и тяжелой задницей, грамотно приподнятой каблуками — слишком высокими. «В дорогу могла бы надеть более простую обувь», — с неодобрением подумал писатель и не мешкая отправился в ресторан.

Бестолковых, неумных женщин не любил с ранней молодости. Однако почему-то именно бестолковые нравились ему более других. В бестолковости тоже есть своя энергетика и свой шарм.

Однажды он выбрал из всех бестолковых наименее бестолковую и женился.

В ресторане ему сразу стало хорошо. Выпил водки, раскрыл компьютер и стал работать. Водка была ни при чем, ему нравилась работа. И дорога. Перемещение в пространстве возбуждало. Писатель ценил чувство оторванности. Чтобы описать нечто, надо от него оторваться.

Он писал два часа, потом устал и выпил еще — не по причине утомления, а чтобы продлить удовольствие. Чуть позже пришла девушка, на тех же каблуках, с той же улыбкой и той же задницей; села напротив. Писатель — опытный пассажир ночных поездов — пришел в ресторан раньше прочих и теперь один занимал четырехместный стол; к нему, разложившему меж кофейных чашек умную электронную машину, за весь вечер не подсел ни один проголодавшийся. Все заявлялись компаниями либо парами и находили свободные места, не потревожив писателя; или, что вероятнее, принимали писателя не за писателя, а за местного ресторанного менеджера, подсчитывающего дебет и кредит, поскольку стол его был крайним, рядом с кухней; так или иначе, писатель не удивился соседству незнакомки. Довольно рискованно, имея длинные каблуки, сидеть одной, в два часа ночи, в вагоне-ресторане, где в одном углу дремлют — мокрые лбы, галстуки набок — четверо перебравших коммивояжеров, а в другом пьют пиво двое широких, коротко стриженных альфа-самцов общей массой в триста килограммов. Если бы писатель был девушкой на каблуках, он тоже подсел бы к такому, как он. Невысокому, почти трезвому. Слева компьютер, справа записная книжка.

Итак, она ехала к любовнику. Она свободна, он женат; она в одном городе, он в другом. Разводиться не хочет (из-за детей, спросил писатель; собеседница кивнула), он оплачивает ей еженедельные путешествия и гостиницу (щедрый, сказал писатель; собеседница пожала плечами).

Писатель представился писателем и добавил, что названия его книг вряд ли известны широкой публике.

Она слегка оживилась.

Он угостил ее алкоголем.

— Чувствую себя дурой, — призналась она, расслабившись после третьей рюмки. — Отношения не имеют перспективы. Неохота терять время. Он сильно старше, я его не люблю. Но он хороший. Приличный, сильный и умный. Высокопоставленный, — уточнила она, проглатывая гласные. — Не знаю, что делать.

— Выпейте еще, — посоветовал писатель, с удовольствием удерживаясь от того, чтобы предложить перейти на «ты».

— Нет, мне хватит, — возразила она. — Хочу, но не буду.

— Что делать? — переспросил он. — Очень просто. Расслабиться. Вы молоды — наслаждайтесь. Хотите спать с мужчиной — спите. Хотите выпить еще — выпейте. Радуйтесь. Вам хорошо сейчас?

— Да, — ответила она, серьезно подумав; ее хмельная серьезность, устремленный в никуда взгляд основательно затуманенных глаз развеселили писателя.

— Вот и славно, — сказал он. — Удерживайте это состояние. Получайте удовольствие. Мне сорок лет. Женился в двадцать. Бросил учиться, пошел работать. С тех пор не прекращаю. Все время думал как вы. Переживал о перспективах… Боялся потерять время… К черту это. Живите здесь и сейчас, ничего не бойтесь. Молодость дана, чтобы радоваться.

— Да, — сказала девушка и посмотрела благодарно. — Попросите, чтобы принесли еще водки…

Потом он вышел в тамбур, выкурил сигарету. Когда вернулся, над его собеседницей нависал один из широких альфа-самцов: видимо, делал хамское предложение. Второй ждал за своим столом, сосал бледную креветку.