Убить перевертыша - Владимир Рыбин

— Вас-то он спас, а мы который год не отчихаемся.

Фраза эта очень заинтересовала Ганса. Глаза его заблестели, он открыл рот с явным намерением начать политическую дискуссию. Но тут в коридоре послышались тяжелые шаги, громкие голоса. Стеклянная дверь с треском распахнулась и в купе втиснулся здоровенный немец с красным ремнем через плечо — контролер. Другой остался в коридоре, вел он себя так, будто стоял на стреме, — то и дело крутил головой направо-налево. И началась молчаливая, холодная, даже обидная своей механистичностью процедура проверки билетов. Вел себя контролер настолько строго, что Сергей на всякий случай достал паспорт, положил на стол.

К его удивлению, документом заинтересовался не контролер, а пьяненький сосед, быстро протянувший к нему руку. Сергей успел раньше и сунул паспорт обратно в бумажник. Это почему-то обидело соседа. Он демонстративно налил только себе, выпил, убрал бутылку, отер стол ладонью и уставился в окно. А за окном было уже совсем светло, вдоль ровного пустынного шоссе тянулись ряды домиков с занавесочками, с калиточками и чистенькими палисадниками. И ни души возле домов. Прямо-таки сонное царство, а не пригород громадного города.

Сергей постоял на опустевшем перроне, пооглядывался. Немногие пассажиры, сошедшие с поезда, быстро втянулись в раскрытые двери вокзала. Ганс вышел одним из первых и будто провалился. Исчез как-то не по-русски. Там, если уж выпили да поговорили, не убегают не попрощавшись.

Было неуютно от непривычного безлюдья. Не то что поговорить, спросить не у кого. Хотя спрашивать вовсе не требовалось. Сергей знал: по ту сторону вокзала, на площади, такси искать не придется, они всегда там, в любое время дня и ночи, и всегда свободны. Дороговато на такси? Ну да за счет богатенького Костика можно и пошиковать.

Уже входя в вокзал, краем глаза он заметил какого-то подозрительного типа, направившегося следом. У него была примечательная черная борода, закрывавшая лицо чуть не до глаз.

Вокзал был почти пуст, и если бы не тот бородач, уставившийся на него, Сергей сразу бы пошел к такси. А тут решил переждать. И он нашел скамью, уселся, намереваясь пересидеть тут ранние часы. И вдруг услышал над самым ухом:

— Русский господин никак забурел?

Сергей вздрогнул, сразу вспомнив наказ Мурзина: "Ни с кем не знакомиться, не ввязываться ни в какие истории". Оглянулся, увидел бородача и заорал:

— Виктор, черт тебя дери! Откуда ты взялся?

— Тебя встречаю.

— Я же не сообщал.

— Жена сообщила. А рассчитать, когда ты здесь будешь, проще простого.

— А я тебя не узнал. Бородища…

— Да и я не сразу. Какой-то ты не такой. Пуганый.

— Чего это?

— Откуда мне знать? Раньше ходил — нос кверху, никого, кроме себя, не видел, а тут все оглядываешься.

Сергей подумал, что надо бы последить за собой. Если уж Виктор заметил, то заинтересованные наблюдатели, о которых предупреждал Мурзин, тем более усекут. Подумал и тут же опять оглянулся. И нашелся, чем оправдаться.

— А Эмка сейчас спит?

— Наверное, спит.

Спит так спит. Обидно, конечно, могла бы и прервать сон девичий по такому случаю, приехать вместе с братом на вокзал. Хотя, если подумать, с чего бы? Его прихватило, но это вовсе не значит, что и ее тоже.

Пока ехали в стареньком «Фольксвагене» Виктора по пустынным улицам, он все пытался погасить свою обиду, прикидывал, как войдет в дом и холодно поздоровается с Эмкой. Пускай позлится.

Было уже совсем светло, фонари не горели, но сплошные ряды магазинных витрин все были ярко освещены изнутри. На улицах ни души, и эти живые витрины, горящие неизвестно для кого, оставляли впечатление ирреальности.

Виктор жил далеко, на окраине города, в новых кварталах района Остерхольц, похожих на московские новостройки. Но подъезд, куда они вошли, не напоминал московские подъезды. Чистеньким лифтом поднялись на четвертый этаж, шумно ввалились в такую знакомую Сергею просторную прихожую. Все тут было, как в прошлый раз: белые двери на кухню и в комнаты, встроенный шкаф для верхней одежды, фибровое ведерко для зонтов, всегда пустовавшее, поскольку ни Виктор, ни Эмка никак не могли привыкнуть пользоваться этой принадлежностью немецкого быта. И тот же большой стол, на котором уже было что-то, накрытое белой скатертью. Новой была только полочка на стене, и на ней в аккуратной картонной рамочке чей-то портрет. "Эмка!" — сразу решил Сергей и шагнул к полочке. И ахнул: Горбачев!

— Этого паразита чего выставил?!

— Почему паразита? — удивленно воскликнул Виктор, да так громко, что Сергей испуганно оглянулся на дверь Эмкиной комнаты.

— Тише, сестру разбудишь.

— А ее нет.

— Как нет? А где она?

Заскребло на сердце: неужели загуляла?

— Она далеко, в Тюбингене.

— Где?! — Теперь в груди похолодело. Тюбинген — это же у черта на куличках, на другом конце Германии. — Чего она там? Замуж, что ли, выскочила?

— Учится в университете. Я писал.

— Не знаю, не получал. А она чего?.. В Бремене разве нет университета?

— Есть, конечно. Но ее не переспоришь. Упрямая, ты же знаешь.

Нет, упрямой он ее не знал. Красивой, умной, доброй, заботливой, даже нежной знал, но не упрямой.

— На кого же она там учится? — спросил с сарказмом, который, как ни старался, не мог скрыть.

— На пастора.

— Пастор? Женщина?!

Вдруг подумалось: не из-за него ли? Хочет грех замолить? Хотя разве это грех по нынешним временам?

— Что такого? — в свою очередь удивился Виктор. — Это у нас, в России, женщине не полагается быть попом. А у протестантов считается: если перед Богом все равны, то и звать к Богу могут все. Лютер говорил, что человек вправе обращаться к Богу непосредственно, без посредников. И значит, пастор, получается, вроде как воспитатель, наставник. А воспитателем женщина может быть даже лучшим, чем мужчина…

Разговаривая, они уселись за стол, на котором под скатертью лежали готовые завтраки в пластиковых упаковках, стояли коробочки простокваши, несколько металлических цветастых банок пива, бутылка вина.

— Ну, рассказывай, — нетерпеливо потребовал Виктор. — Чайник сейчас вскипит, а пока дуй пиво.

— О чем рассказывать?

— Как там у нас?

— Хреново. Все разваливается.

— Ну, ты уж… Я ведь тоже радио слушаю. Трудно, конечно, но не так уж…

— Так уж! — зло сказал Сергей. И вскочил, перевернул картонку с портретом Горбачева. — Не могу видеть этого меченого. С него, заразы, все началось.

— А говорят, он начал исправлять…

— Начал, да вот уже сколько лет никто не знает, как кончить.

Засвистел чайник, и Виктор встал, прошел на кухню, крикнул оттуда:

— Здесь, в Бремене, был случай: бургомистру голову отрубили за то, что запустил городские дела.

— У нас бы так!.. И ведь не просто некомпетентность да бесхозяйственность — прямое предательство. Всю Россию запродали американцам или кому там еще? Разодрали страну на части, чтобы легче было обирать.

— А что же президент?

— Президент одним из первых подал пример публичного отступничества. Если бы он тогда, прямо на трибуне, застрелился, когда отрекался от того, чему сам был цепным псом, его бы поняли и простили. А он по существу провозгласил предательство добродетелью. И пошло. Предал Верховный Совет, поднявший его из дерьма, предал своего вице-президента, предал Конституцию, на которой клялся в верности. Что Горбачев, что Ельцин — два сапога пара. И понеслось. Иуды засучили ногами: всегда, мол, были против. Врут ведь, сволочи, и не заикаются. Когда были на самом верху партийной власти, первыми душил свободомыслие. Всю жизнь звали верно служить идеям марксизма-ленинизма и вдруг завопили о его преступности. Ну и шагали бы прямиком в тюрьму, так нет же… Мигом выскочили из своих красных штанов. А ну их всех!..

Он стукнул кулаком по столу и грубо выругался. Вино выплеснулось на скатерть.

— М-да! — только и сказал Виктор. И повторил: — М-да! Изведешься ведь так-то.

— Все мы там извелись, готовы глотки рвать друг другу.

— Друг другу?!

— Да нет, похоже, уже разобрались, кому надо рвать.

— Знаешь что, давай-ка поспим немного, охолонем, как говорят там, у нас, — предложил Виктор. — Я тоже невыспатый. Вчера проубирался допоздна. Не принимать же ваше превосходительство в холостяцкой квартире.

— На работу не надо?

— Сегодня у меня выходной, так что гуляем…

Через пять минут Сергей лежал в той самой кровати, которую помнил все это время. Уже засыпая, подумал, что вся его злость, все раздражение, выплеснутое на терпеливого Виктора, оттого, что нет Эмки. А если нет Эмки, то что ему делать в Бремене? Не по магазинам же шляться. Это прошлый раз он ходил по магазинам, как по музеям. А теперь этих экспонатов, которые нельзя купить из-за дороговизны, и в Москве предостаточно.