Блэк Виллидж - Лутц Бассман

огромные тýпики или кто того хуже. Меня не оставляли эти вопросы, но от усталости и, не буду скрывать, под влиянием бурной привязанности к Любе они отходили на второй план. Несомненно, идея уйти сталкивалась с конкретной реальностью: стоило выйти из дверей этого дома, где наши, ее и моя, жизни – или то, что заняло их место, – оказались чудесным образом сохранены, и не останется уже ничего, кроме бесформенных масс, оплавленных и темных, и будет уже не к чему стремиться. Не существовало больше ничего, кроме навсегда ночного, закопченного пейзажа, пыльных дорог, где ходок утопал по пояс, непригодного для дыхания воздуха, безымянных отбросов под небом, которое не меняется, небом, которое больше не изменится, небом без луны, без звезд и без солнца. С виду птицы были вполне этим удовлетворены, они жили в кошмаре как ни в чем не бывало, но мы, Люба и я, отлично знали, что высланными туда протянем разве что несколько часов.

Люба остановилась посреди фразы и, выдержав длительную паузу, опустила куклу на колени, свесила левую руку со стула и слегка осела. Мы не репетировали эту мизансцену, и сначала мне подумалось, что она импровизирует, и, чтобы попасть с ней в такт, мне пришло в голову встать со стула и слегка попаясничать. И заодно воспользоваться этим, чтобы поскрести себе промежность, как сделал бы похабник-клоун. У меня не было ни малейших угрызений совести по поводу театрального правдоподобия, настолько нелепой и плохо написанной казалась эта феерия. С другой стороны, меня явно нервировало присутствие публики. Зрители сидели менее чем в метре от святая святых представления, нужно было непрестанно делать усилие, чтобы об этом забыть, при этом лампочка освещала их почти так же, как и нас, как будто автор пьесы предусмотрел их немое соучастие в действии. Трое урубу, разодетых схожим, не слишком различающимся образом, с нелепостью следователей по политическим делам, руки в карманах чудовищно длинных плащей цвета хаки, большущие золоченые, лишенные всякого выражения глаза посреди печальных лиц, толстые пучки коричневых перьев, раскиданные по топорщащейся гранулами коже, темно-розовой, кое-где дряблой. Они сидели на скамье практически рядом с нами и до сих пор ни разу не пошевелились.

Через несколько секунд до меня дошло, как давит тишина. Подойдя к Любе, я зашла сзади и обхватила ее руками. Так, чтобы не было видно трем стервятникам, нашептала ей продолжение ее текста. Чуть коснулась губами изгиба ее левого уха, и оно внезапно показалось мне ледяным, откуда-то пахнуло отвратительным запашком плесневелой земли и свеклы. И Люба начала неумолимо сползать со своего стула. Она выпустила из рук куклу, она теряла стать и сползала. Несмотря на все мои попытки удержать ее за ворот чародейского костюма, через несколько мгновений она повалилась на пол, между двумя стульями, в позе убитого млекопитающего, в которой не было ничего театрального.

Следовало смириться с очевидностью: Люба либо отключилась, либо преставилась. Я склонилась над ней. Люба была для меня не просто партнером, она была спутницей по катастрофе, я прошла с ней сквозь апокалипсис, а потом встретила лицом к лицу одиночество и ужас того, что за ним последовало. Она больше не дышала. От ее тела еще исходило немного тепла, но уже разнесся и душок нежития, упадка и конца.

Я присела на корточки. Повернулась к публике и сделала объявление. Спектакль прерван по не зависящим от труппы причинам, присутствующих просят покинуть помещение, деньги за билеты по предъявлении подтверждающих документов можно будет вернуть начиная с завтрашнего дня.

На полминуты растянулась пустота, потом со стороны публики докатился ропот. Один из урубу встал с места. Так как я приникла к самой земле, он показался мне настоящим гигантом. На груди у него была нацеплена бляха. Его звали Мойом Закс.

– Ну нет, так дело не пойдет, – сказал он. – Вы так дешево не отделаетесь.

У него был хриплый и желчный голос.

– Все кончено, – сказала я. – Основная актриса мертва.

Снова на всех нас обрушилось мгновение тишины, снова от пернатых послышался ропот.

– Смерть никогда не была оправданием, – продолжил Мойом Закс. – Кончено все или нет, решать публике.

Эта нелепость дошла до меня за пределами непосредственного сознания, я не придала ей никакого значения, я изо всех сил обнимала Любу. Меня сотрясали судороги, но слезы никак не хотели течь. Люба сопровождала меня на протяжении двенадцати лет скитаний до апокалипсиса, а после погружения мира в кромешную тьму продолжала ссужать мне тепло своей привязанности. Из нас двоих она была бόльшей оптимисткой, если это слово сохранило хоть какое-то значение. Нас было всего двое, но, несмотря на такое малое число, наши метафизические подходы разнились. Для меня не оставалось никакой надежды, а для нее, моей восхитительной Любы, нельзя было быть категоричным в вопросах вне нашей компетенции. И подчас она рассуждала вслух о лучезарном будущем, через, скажем, семь или восемь тысячелетий, о времени, когда мрак отступит, а горстка выживших оправится, выкарабкается из ямы и что-то восстановит.

– О’кей, чародейка замолкла, – не удержался Мойом Закс, дав мне повсхлипывать полминуты. – Но слово берет старьевщик. Берет слово и продолжает.

– У него нет выбора, – добавил второй урубу.

– Он продолжает – или за дверь, – подытожил третий.

Я смутно помнила, что наше существование висит на волоске и птицы могут в любой момент этот волосок оборвать. Если об этом задуматься, впредь они были нашими господами, я имею в виду абсолютными хозяевами, с правом распоряжаться нашей жизнью и смертью. Таким было одно из последствий апокалипсиса, по крайней мере для Любы и для меня. Я не пыталась вспомнить условия связывавшего нас с ними договора, в них было нечто настолько бредовое и настолько мрачное, что они оказались задвинуты на задворки воспоминаний.

Я поднялась, птицы, на мой взгляд, посчитали, что я собираюсь вновь войти в роль старьевщика. Я пересекла очерченный светом лампочки круг и хотела дать пощечину второму урубу, потом сцепилась с третьим, но была ему не ровня. Моим познаниям в рукопашной был уже не один десяток лет, а после апокалипсиса я потеряла много мышечной массы. Мойом Закс бросился на меня, намертво зажал мне руки и повалил на землю.

– А на эту-то что нашло? – спросил пернатый, которому мне даже не удалось отвесить пощечину.

– Она последняя, последняя из последних, – объяснил Мойом Закс.

– Вышвырнем ее вон, – предложил третий.

– Оставьте меня, – пробормотала я. – Все кончено. Я уйду. Возьму с собой Любу и уйду.

Они посовещались. Мойом Закс наполовину возвышался надо мной и не давал пошевелиться.

– Валяй, – в конце концов сказал он, отпуская понемногу мои лопатки.

Я подползла к Любе, лежавшей в каком-то метре от меня, поднялась на ноги. Мойом Закс повредил мне сустав правого локтя, но я все же могла двигать рукой, а впрочем, мне было наплевать на боль, мне было наплевать на свое увечье. Мне было наплевать на все. Я начала подтаскивать Любу к двери.

– Никогда не видел, чтоб в театре так плохо играли, – сказал второй, несомненно для того, чтобы унизить меня в последний раз, перед тем как я

24. Корчиган

В момент, когда взорвался стартер его небольшого катера, вмиг высвободив неимоверное количество воспламенившегося бензина, Ремулу Корчигану выдалось чудное мгновение: в сотне метров от себя он увидел свой дом, освещенный лучами заходящего солнца, и за окном силуэт смотрящей в сторону пристани жены. Его дом был выстроен в дорогом сердцу нуворишей помпезном неоклассическом стиле. Его жена напоминала бесформенный ком, который с годами он стал ненавидеть. Что же до мотора его лодки, он взорвался в миг первого контакта, и было маловероятно, чтобы причина тому была механической или естественной. Это клише обманчивого счастья – несколько ступеней частной пристани, полого сбегающая к воде лужайка, роскошная вилла и, за чуть отодвинутой тюлевой занавеской, дородный образ семейственности – продлилось две или три микросекунды, потом все перемешалось в чудовищном желтом фонтане, и Ремул Корчиган, не раздумывая, подгоняемый обжигающим выдохом бомбы, бросился в воду.

В этом месте практически не было течения, и катер едва заметно сносило к понтону. Хотя пловцом он был никудышным, Корчиган по здравом размышлении вполне мог рассчитывать буквально за несколько гребков добраться до идущей вдоль берега каменной стены или до понтона. Но положение тут же осложнилось, так как путь ему преградила огненная лужа, а когда он от нее отстранился, то заметил, что бензин сплошь и рядом разлился по той поверхности, которую ему нужно было пересечь, чтобы добраться до твердой земли. Он подплыл к катеру, дотянулся до его корпуса и упал духом. Зацепиться было решительно