Музы дождливого парка - Татьяна Корсакова

— А где в таком случае он живет?

— В гостевом домике. Это неподалеку, в парке.

— Значит, в парке? — Крысолов кивнул, погладил поднырнувшего ему под ладонь пса. — И зачем тебе было идти к Акиму в такой дождь? — он снова посмотрел на Марту.

— Это допрос? — Ей не понравился его вопрос. Никому не нравятся неудобные вопросы.

— Если не хочешь, не отвечай. — Крысолов равнодушно пожал плечами, из кармана джинсов достал какой-то пузырек, высыпал на ладонь едва ли не десяток таблеток, проглотил, не запивая, неспешно протер краем рубашки свои дурацкие желтые очки, нацепил их на нос и мгновенно стал похож на паяца.

Ната брезгливо поморщилась. Если бы она знала, что мальчишка — наркоман… Как можно доверить семейные тайны человеку, который зависит от таблеток!

— Ну почему же! — Марта следила за его манипуляциями с откровенно брезгливым выражением. Наверное, в этот самый момент она, так же как и сама Ната, вспоминала Макса. Своего непутевого, уже несколько месяцев как мертвого двоюродного брата, который тоже не умел жить без таблеток. — Я скажу! Я ходила к Акиму, потому что в этом доме только он может починить все что угодно. Я думала, что грозой выбило пробки, хотела попросить, чтобы он посмотрел.

— Генератор. Дело было не в пробках, а в генераторе, Марта. Ветром где-то оборвало провода, а генератор забарахлил, пришлось повозиться.

Они, все втроем, дружно обернулись на голос. Аким стоял на пороге гостиной, через его левую руку был аккуратно переброшен потемневший от воды дождевик.

— Хозяйка, я вижу, моя помощь уже не нужна. — Аким смотрел на Нату незабудково-синими глазами. Эти глаза казались единственно живыми на его старом, изборожденном глубокими морщинами лице. — Девочка, с тобой все в порядке? — В сиплом голосе прибавилось тепла, когда старик обернулся к Марте.

— Да, Аким, спасибо. — Она бодро улыбнулась. Ната прикрыла глаза. По части лжи и лицедейства ее внучка могла дать фору даже ей. — Я просто упала и подвернула ногу. Вот! — Девушка вытянула перед собой ногу. Правая лодыжка и в самом деле распухла. Похоже, без врача не обойтись. — Шла к тебе и упала.

— Ты должна быть осторожнее, Марта. — Аким покачал головой, а потом деловито добавил: — Нужно приложить лед, я сейчас принесу.

Он ушел, не дожидаясь разрешения. Ната невесело усмехнулась. Похоже, в этом доме права хозяйки у нее только формальные. Ладно, думать сейчас нужно совсем о другом.

— Марта, как ты себя чувствуешь? — спросила она, рассматривая грязь на своих манжетах.

— Уже хорошо, Ната. Спасибо.

— В таком случае, я надеюсь, тебе не составит труда перейти в библиотеку, нам с Арсением нужно кое-что обсудить.

А вот сейчас девочка выдержала удар достойно. Молча кивнула, так же молча встала с дивана, наступив на травмированную ногу, лишь едва заметно поморщилась.

— Я помогу. — Крысолов галантно подхватил ее под локоть.

— Спасибо, я сама. — Марта вежливо, но холодно отстранилась. — Ты нужен Нате, а я могу дойти до библиотеки и без посторонней помощи.

— Как скажешь. — Крысолов привычно пожал плечами, но даже желтые стекла шутовских очков не смогли скрыть досаду в его взгляде.

Творец, 1923 год (Эвтерпа)

Он все-таки купил ей рубиновый браслет. Не сразу, не за деньги, вырученные от продажи портрета мертвой Амели. Ему понадобилось долгих четыре года, чтобы встать на ноги и почувствовать уверенность в своих силах.

Лучше бы не покупал… Сменив незатейливый, но полный жизни гранатовый браслет на сияющий мертвым светом рубиновый, Адели тоже изменилась. Она больше не желала быть его музой, не хотела позировать часами, как это случалось раньше, она даже не пришла на его самую первую, самую важную выставку. Адели хотела одного — денег! Денег и той яркой мишуры, которую можно на них купить. Платья, перчатки, украшения, рюшечки-побрякушечки, мертвый рубиновый браслет… Его страстная, неуемная Эвтерпа куда-то исчезла, уступив место жадной и ненасытной фурии.

Теперь, когда в кармане у Саввы было не пять франков, а куда как больше, когда холодную мансарду сменили благоустроенные апартаменты, когда в «Ротонде» он мог заказать все что угодно и не делать мучительного выбора между сигаретой и чашкой кофе, он чувствовал себя несчастным. Из его жизни снова ушел свет. Адели, его неугомонная Эвтерпа, медленно, каплю за каплей, выпивала из него душу.

Савва сначала захандрил, а потом и вовсе заболел. В бреду и лихорадке он провалялся больше недели, а когда наконец пришел в себя, Адели не было рядом. Он, ничтожный, измученный болезнью, нашел свою ветреную музу в объятиях другого мужчины…

Наверное, Савва смолчал бы, вернулся в постель и сделал вид, что ничего не заметил. Он мог простить Адели измену, но не смог простить поругания своего труда. Эти двое, голые, рычащие, необузданные, предавались похоти в его мастерской, на его разбросанных, измятых и истерзанных картинах.

Нож для разрезания холста сам лег в ладонь, призывно сверкнул идеально отточенным лезвием. Нож жаждал крови едва ли не больше, чем сам Савва. Он вошел в беззащитную спину соперника с довольным чавканьем. Раз, еще раз…

Когда капли крови, такие же прозрачные и яркие, как рубины в ее любимом браслете, упали на белоснежную грудь Адели, она не закричала, лишь по-кошачьи выгнула спину. Музы бывают так хитры и изворотливы!

— Савва! — На протянутой в просительном жесте руке жадно сверкнули рубины. — Как же я люблю тебя вот таким! Ты помнишь, как умирала Амели? Ты помнишь, какая ночь была у нас с тобой после ее смерти! Я скучала по таким ночам. Иди ко мне…

Слова, сочащиеся сладким ядом, призывно приоткрытые губы, покрывало черных волос на мраморно-белых плечах, соленый привкус крови во рту. Его беспечная муза снова излучала волшебный свет, вдохновляла и заставляла сходить с ума. Если заменить бездушный рубиновый браслет на тот, самый первый, гранатовый, если успеть поймать вот этот ускользающий закатный луч и найти в себе силы встать к холсту…

— Иди ко мне, моя любовь! Согрей меня!

Голос обещает блаженство, рубиновый браслет гипнотизирует, а от разливающегося по мастерской света голова идет кругом. За этот свет Савва готов простить своей Эвтерпе все. Он уже простил…

Эвтерпа, его муза. Ее тело такое жаркое, что больно касаться руками. И жадные, до крови, поцелуи. В ее глазах отражение его собственного безумия. А в занесенной руке его нож… Коварная, коварная муза, посмевшая поднять руку на своего творца.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});