Ничейная земля - Елена Грушковская

— Куда ты подашься? — спросил я его.

Он затянулся сигаретой.

— Попытаю счастья где-нибудь подальше отсюда, — сказал он.

— Миш… Прости, я ничего не смог сделать для тебя, — пробормотал я.

Он покачал головой, выпустил дым длинной струёй.

— Ты сделал. Много сделал.

Я непонимающе уставился на него.

— И можешь ещё сделать, — добавил он.

— Что? — с надеждой встрепенулся я.

— Антошка, — сказал он.

— Что насчёт него?

Он нагнулся, расстегнул свою сумку и достал какой-то свёрток. Посмотрев мне в глаза, он сказал:

— Серый… Убереги его от всего этого. Чтобы у него всё было не так, как у меня.

Подошёл поезд, началась посадка. Сунув свёрток мне в руку, Мишка сказал непонятно:

— Раз ты не взял, то ему. И скажи, пусть помнит Мишу Ларионова.

Порывисто обняв меня одной рукой, он неуклюже чмокнул меня куда-то в шею и прижался своей щекой к моей — так же, как в день нашей встречи первого сентября. Но тогда я содрогнулся, а сейчас сам ответно прильнул лицом к его неровной, слегка бугристой щеке и крепко его обнял — так крепко, как только мог.

— Ну, всё… Всё, мне пора, — пробормотал Мишка.

Вскочив в вагон, он прошёл в купе, потом вышел в коридор, к окну. Вдруг холодное серое небо пронзил острый и звонкий крик:

— Дядя Миша-а-а!

По перрону бежал Антон. Мне почему-то подумалось, что сейчас он, возможно, побил олимпийский рекорд по скорости: под встречным потоком воздуха его буйные вихры откинулись назад, а куртка надулась парусом у него за спиной. Он бежал ко мне, и мне показалось, что если он не снизит скорость, то непременно в меня врежется. И он в самом деле чуть не врезался.

— Где… где он? Он уехал? — выдохнул он.

Я показал взглядом на окно. Антон посмотрел, увидел Мишкино лицо и, не дав себе времени перевести дух, бросился в вагон. Я видел, как он врезался в Мишку, как вцепился в его куртку, но из-за толстого оконного стекла не слышал, что он говорил. Мишка отвечал, положив руку на вихрастый затылок Антона и ласково вороша его волосы пальцами, и их лица сблизились. Антон в отчаянном протесте замотал головой, но Мишка взял его лицо в свои ладони и сказал что-то, отчего Антон обмяк и ткнулся лбом в его плечо. Мишка на несколько секунд прижал его к себе, а потом отстранил: проводница уже просила провожающих покинуть вагон. Я слышал её звучный голос:

— Мальчик, отпусти папу и выходи, сейчас поезд поедет! — Она почему-то решила, что Мишка — отец Антона.

Антон цеплялся за его куртку и не хотел уходить. Тогда Мишка был вынужден сам выдворить его из вагона: поцеловав, он вытолкнул его на мои руки. Поезд уже тяжко дышал, готовый вот-вот тронуться.

— Ты меня бросил! — крикнул Антон Мишке.

Мишка уже снова стоял у окна. В ответ на слова Антона он прижал руку к сердцу. Мы просто смотрели друг на друга, а когда поезд тронулся, он приложил к стеклу большой палец левой руки. Я сделал то же самое. Поезд шёл медленно, набирая скорость, и мы шагали за Мишкиным окном, а когда я почувствовал, что мои ноги не выдерживают темпа, остановился. Антон тоже остановился. Поезд увёз Мишку в неизвестные дали, а мы остались.

Поезд ушёл, рельсы опустели, а сердце всё ещё невыносимо саднило. Я вспомнил про свёрток и странные Мишкины слова; когда я немного отвернул обёртку, чтобы посмотреть, что там, у меня невольно вырвался вздох. Это были деньги — те самые, которых я не взял. Пачка слегка похудела — видимо, из-за того, что некоторую сумму Мишке пришлось потратить на похороны. Теперь я понял Мишкины слова. Деньги предназначались для Антошки, и теперь я уже не имел права отказаться от них.

XV

В воскресенье Антон пришёл ко мне в одиннадцать утра. Мы проверили домашнее задание и позанимались до половины первого, а потом пошли на прогулку: это вошло у нас в обыкновение. Мы шли по берегу озера в молчании. Первым его нарушил Антон.

— Он обещал написать, но я знаю, что не напишет.

— Раз обещал, значит, напишет, — сказал я.

Мне хотелось ему сказать: пройдёт год, и боль притупится, а через три и вовсе пройдёт. А через пять ты, вполне возможно, забудешь и его, и меня. Но я промолчал. Молчал и Антон: подбирая камушки, он швырял их в воду — с какой-то злостью и обидой, как будто они в чём-то провинились. Вдруг он, уронив очередной камушек в песок, изменился в лице и показал пальцем куда-то вдаль:

— Ой, смотрите! Горит!

Я посмотрел. Горела беседка Кирьянова — полыхала, как погребальный костёр. Всегда странно видеть, как что-то горит на воде: непонятно, как оно вообще могло загореться, откуда посреди водной стихии взялась противоположная — огонь. Антон побежал к дому Кирьянова, размахивая руками и что-то крича, а я бежать не мог, поэтому просто быстро пошёл, усиленно опираясь на трость.

Тушить пожар не стали: он не угрожал ни одной близлежащей постройке, а беседку уже не имело смысла спасать. Она была деревянной, а потому вся сгорела дотла, и местные мальчишки помогли очистить остров от обгоревших останков. Поверхность острова теперь напоминала Мишкино лицо — хотя к последнему я, конечно, уже успел привыкнуть. Но из моей памяти ещё не стёрся облик этого островка — такого, каким он был до застройки, и сейчас, увидев его изрытым, обожжённым, неузнаваемым, я испытал нечто похожее на то, что я почувствовал, увидев Мишкино лицо тогда, первого сентября.

— Видимо, проводка была неисправна, — сказал Кирьянов. — Должно быть, замыкание…

— Вы будете восстанавливать постройку, Аркадий Павлович? — поинтересовался я. — Жалко, красивая была.

Он махнул рукой.

— Жаль, конечно… Но сейчас у меня нет времени.

Мостик, соединявший остров с берегом, остался цел, и по нему ещё можно было пройти на остров. В следующее воскресенье мы с Антоном предприняли туда вылазку. Мы загулялись допоздна, уже начинало темнеть, было прохладно и сыро, и мы решили разложить костёр. Антон захватил с собой пару картофелин, и мы испекли их в золе.

— А где была пещера, в которой вы играли? — полюбопытствовал Антон.

— Там, где ты сейчас сидишь, — сказал я.

— Она была большая?

— Прикинь сам.

— Не очень?

— Мы с Мишкой едва помещались там вдвоём. В принципе, это была даже не пещера, а так — углубление в камне. Правда, там можно было даже лечь — только если очень тесно прижаться друг к другу. Мы с Мишкой были худенькие, я так вообще тощий. Так что втискивались.

Антон вытащил печёнки, разломил одну и подал мне — совсем так же, как когда-то Мишка, обжигаясь и дуя на пальцы.

— Что-то я замёрз, — поёжился он.

— Надо было одеться теплее, — сказал я.

— Так днём-то нормально было, это сейчас чего-то похолодало.

Я распахнул куртку:

— Иди сюда.

Он залез ко мне под куртку, и я укрыл его полой. Мы стали есть картошку.

— Вот блин! — Антон досадливо щёлкнул пальцами. — Соль надо было взять.

— По-моему, и так вкусно, — сказал я.

Я закрыл глаза и вслушался в молчание холодного неба. Всё было так же, как и годы назад, только со мной был не Мишка, а Антон, и я был не Серым, а Сергеем Владимировичем. Это была единственная разница, а всё остальное было по-прежнему. Остров снова стал ничейной землёй, дикой и пустынной, а небо над ним никто не мог купить. Нельзя было также купить и звёзды, и воздух, и плеск воды — ни за какие деньги.

Август 2006

Доброе утро. Садитесь, пожалуйста (англ.)