Над океаном - Владимир Смирнов

— Витя, как насчет сыграть?

— Евгений Зиновьич, не все у нас бездельники.

Черняк пропустил подначку мимо ушей; он с удовольствием мял сильными пальцами запыленный теннисный мяч.

— Летаете сегодня? Радиус или сложняк будете наматывать?

— А будет СМУ?

— А ты не видишь? Ты что, на постановке не был?

— На боевом.

— Ясно. Жалко. Напарника нету.

— Ты когда сменился?

— Утром.

— А чего не спишь?

— Так вечор уж на дворе!

Машков поглядел на серое небо, которое опускалось все ниже и ниже, заполняясь какой-то мутью, и вздохнул:

— А я б сейчас залег бы, да с книжечкой, и магнитофончик урчит, а под бочок — тепленькое, но чтоб не мешало, не суетилось...

— Барство это, Машков. Чуждое нам барство. Не наше это.

— Да на душе погано...

— Ну, это ты съел чего-нибудь.

— Ну тебя к...

— Вить, моя Ирина вчера Маринку видела, — сообщил Черняк подчеркнуто равнодушно и почесал потное плечо, согнав комара.

Машков словно не слышал:

— По сводке вообще-то туман, видимость по минимуму.

— Она про тебя спрашивала.

— На щеке комар, Женя. Убей его, кровопийцу.

— Как твои дела, как да что, ну, понимаешь сам.

— Да ну? А чего ж у Ирины спрашивала, а не у меня?

Черняк подбросил камешек носком запыленной туфли.

— Чьи? — спросил Машков, глядя на кроссовки.

— Чешские.

— И как?

— Хороши. Держат. Легкие, ноге хорошо. Ирка говорит, Марина чуть не плакала, а улыбалась. А глаза прям больные. Говорит — бабу не обманешь. Никак твоя Марина...

— Же-ня! — предостерегающе сказал Машков.

— Да я и не лезу, Вить. Просто рядом живем. Все, знаешь, на виду.

— Жили...

— Но Маринка-то там.

— Бес ее держит, эту Маринку! — злобно сказал Машков, чувствуя, как мохнатый и колючий кулак больно сдавил сердце. — Катила б к мамочке, там свободы больше будет.

Черняк пожал плечами:

— Ты несправедлив. И зол. И сам понимаешь это. И потому злишься.

— И ты туда же!

— Слушай, я давно хотел тебе сказать. Можешь, конечно, дать мне в лоб, но она тебя любит. Ты не психуй, ты думай; крик ведь не аргумент.

— Вы что, нанялись сегодня?

— Она как-то, давно уж, клялась Ирине, что тот случай был просто случай, вернее, не просто, а дикий случай.

— Не случай. Но даже если случай, то, значит, будет еще один.

— А не будет?

— Врешь ведь, Женька! — почти крикнул Машков.

Черняк опустил глаза:

— Вру... И не вру. Тут сложнее, чем кажется.

Неподалеку сипло заорала ворона. Черняк удивленно задрал голову, поглядел на верх надувного ангара, где был закрытый спортзал, и сказал задумчиво:

— Я тут уже к чайкам привык. Ворона — прям дикость какая-то.

— Нормальная птица, — угрюмо сказал Машков. — Только черная.

— Ты знаешь, наверно, большинство мужей и жен прошли через это.

— Ты тоже?

— Н-ну...

— Чего — «ну»?

— Я-то нет. Но это ни о чем не говорит. Слыхал такую мудрость: «Любая последующая жена будет хуже предыдущей»?

— Крутишь, Женя.

— Ладно. Тогда потерпи.

— Давай-давай. Я уже у Агеева размялся. Говорю же, вы как нанялись сегодня. Так что смело давай.

— Да? Ладно. Видишь ли, про Славку почти все знали.

— Вот как? Так все-таки дикий случай, да?

— Ну, ты понимаешь... Обычное дело — муж всегда узнает последним. Все знают — один он не знает. Но ведь у вас с Мариной тогда как раз период пошел вроде «холодной войны». А тут Славик шустрый и подвернулся. Он паренек удачливый на такие дела, шкодливый паренек. Так ведь и ты, старичок, маленько того... шалил. Пошаливал ведь, ангел, было?

— Дальше.

— Было?

— Сплыло. И дальше? Ну?

— Ну и все. Ты мне сам как-то про свою подружку рассказывал. А думаешь, Маринке никто не поведал? Да она, как и все они, это дело нюхом возьмет! Так что Славка тут вроде случайного совпадения. Орудие, так сказать, мщения. Правда, мы потом с Сергушиным ему всю правду рассказали — пардон за нескладушку. Да, кстати, не слыхал, как он?

— Сережка? Я у Агеева слышал, как он Людмилу на самолет организовывал. Порядок у Сереги: аппендицит, оказывается... А вы, значит, с ним в это дело всунулись? А я и не знал.

Черняк усмехнулся:

— А ты вообще много ли вокруг себя видишь? Уперся сам в себя и жуешь свою трагедию.

— Аккуратней, Женя.

— Но ведь так оно и есть. Ну, а потом Маринка замолчала — после твоего ухода. И теперь как морячка — ждет и молчит. Сначала к нам даже не заходила, хоть двери рядом. Потом стала — к Ирине, пока меня дома нет. Ирка мне рассказывает, как она ждет. То ли жена, то ли вдова. За эти полгода — да больше, год скоро! — она ни разу даже в кино не была. Ни в гостях у кого. Работа, детсадик, дом. Все. Жизненный цикл.

Машков, чувствуя, как сперло дыхание, уже почти привычно пересилил себя и язвительно сказал:

— Не с кем, видно.

Черняк поморщился:

— Ви-итя!.. Но — решай сам. Я давно хотел тебе это рассказать. — Он повертел ракетку, с сожалением поглядел на мячик и, подкинув и ловко поймав его, сказал: — Пошел я, Витя. Что хотел — сказал. Думай. А мне сейчас Олежку из садика забирать. Пока душ, пока переоденусь, то да се. Будь! — протянул он над сеткой руку.

— Да, Жень. Мне тоже пора. Ирише привет. А как там...

Черняк, не выпуская руки Машкова, ждал.

— Птаха... как? Скачет?

— Скачет! — улыбнулся Черняк. — Позавчера расквасила Олегу нос. Я ему говорю: «Сдачи давай!» А он мне: «Ты сам говорил, что девочек бить нельзя. Они слабые». Во проблемы! Так что скачет твоя Птаха будь здоров.

— Я не могу к ней прийти, — словно оправдываясь, тихо сказал Машков. — Я ее боюсь. Потом хоть на стенку лезь. Лучше совсем не видеть.

— Эх-х! — крякнул Черняк и зачем-то постучал ракеткой о сетку.

— Ну, ладно, — помолчав, сказал Машков. — Разбежались.

Он повернулся, опять перепрыгнул газон и размашисто пошагал по аллее...

Черняк поглядел на часы, подумал, что ничего об этом разговоре говорить ни жене, ни тем более Марине не станет, что надо не забыть купить две плитки обещанного шоколада Олежке и Маринке-младшей, то есть Птахе, как ее всегда называл Машков, — и пошел в душевую...

 

...Георгий Ломтадзе сидел на чуть влажных досках пляжного лежака, с удовольствием глядел на серое, застывшее в прохладной неподвижности море, серый, голубовато светящийся горизонт, плывущий в дымке, и размышлял, счастливый он человек или нет.

Эдита сидела к нему спиной и тихонько насвистывала странную и очень знакомую мелодию.

— Это Бородин. «Половецкий танец», — сказала она. Она всегда угадывала, о чем он думает, и это даже пугало его.

Теперь он увидит ее недели через три, не раньше. Когда она приедет домой на следующие свои выходные. Впрочем, если поговорить с командиром, а он в свою очередь поговорит... а-а, нет, ничего не выйдет. День-два — еще куда ни шло, но три — это уже отпуск.