Листьев медь (сборник) - Наталия Лазарева

И тут я снова принялся за свое – а нет ли в институте старейших сотрудников? Я бы написал «о преемственности поколений».

– Да есть тут один дед, Первачов его фамилия, – ответила дама в форме, хотя, может, и сама уже была бабушкой, – так и сидит в сарае, не выгонишь его.

– А в… сарае он что делает?

– Плазматрон там у него, – ответила вахтерша, и мы пошли в сарай. Когда проходили через вестибюль, поинтересовался, что это за мешки и что за номера.

– Ну, как что? – удивилась вахтерша, – Это посевной материал. У каждого сотрудника свой участок за городом, на мешках обозначен номер участка. Часть мешков уже отвезли, их хозяева картошку уже сажают. А в пятницу придет машина, отвезут остальные.

Сарай – металлическое сооружение с огромными гаражными дверями, стоял во внутреннем дворе института – грязноватом, залитом машинным маслом, уставленным проржавевшими стеллажами, ящиками с химическим стеклом, фрагментами испытательных установок. Как только мы вошли, в сарае зашипело и засветилось, словно в его глубине возникла шаровая молния. Я ненароком подумал: «Вот он и мой постный огонь».

– Первачев, а Первачев! – крикнула вахтерша, – Тут корреспондент, он прям от директора к тебе. Показывай свою сварку, не стесняйся.

И вот Номерпервый сам ко мне и вышел. Он оказался такой сухой и старый, что мне даже расспрашивать его было страшновато – еще переволнуется, давление там… Лицо у него худое, почти прозрачное, нос весь в красных прожилках, щечки – в сетке тонких сосудов, словно в румянце. Он показывал мне свое изделие, стоя в другом конце сарая за перегородкой, и гнусаво поясняя:

– Этот огонь называется – плазма. На самом деле – ионизированный газ, облако ионов. Температура очень высокая, может производиться сварка… Для достижения высокой температуры между анодом и катодом создается высокое напряжение, для чего устройство подключается к сети. Так вот: к сети.

И еще раз повторил: «К сети». Как будто его к чему-нибудь еще можно было подключить.

И только он потушил этот свой отнюдь не постный огонь, как я подобрался к нему и пристал:

– Мне о вас Федор Иваныч рассказал, и мне нужно…

И я был прав. Старик запыхтел, замкнулся, прожилки еще больше закраснелись, заалел даже кончик носа, и я заметил, что уж очень узок этот нос, почти плосок.

– Я – тут ни при чем. Я ничего вам не скажу… ничего. Вам нужно к Кубатому… в Яицк. У него там есть, есть… Или – к Китерварг. Я тут ни при чем, у нас тут сложная жизнь, голодно, тесно, я у детей…

33

А оттуда, из Учгорода, я решил переместиться в Ослябинск-5, но, как мне сказали в аэропорту «город временно закрыт», хотя и посмотрели с огромным уважением на все мои допуски. Ну, бутер солоноватый, это нам было не в новость, что-то тут всюду происходило, менялось, а Ослябинск вообще всегда был под вопросом, поэтому я переменил решение и попросил билет до Яицка. Дали.

Самолет сел в голой степи, и, я как спустился с короткого трапа, сразу почувствовал запах сухой полыни, который умудрялся пересилить даже топливный вонючий дух. К Кубатому пошел пешком, прямо из крохотного аэропорта. Шел по обочине обсаженной несколькими слоями тополей дороги, и, что удивительно, высмотрел в суховатой прямой траве среди тополей кучи огромных грибных шляп белого цвета. Дотопал, загрузился в город. Домишки там на окраинах – словно и в Плещееве – снизу каменные, сверху деревянные, чаще почерневшие. Я решил, что видимо, очень старые. На одном даже была надпись: «Здесь бывал Емельян Иванович Пугачев».

Топал я к центру, где виднелись серьезные кирпичные здания, коричневато-рыжие, с арками возле крыши – ну, как везде тогда строили, когда вообще начали строить, но по дороге наткнулся на церкву с маковками, заглянул – заколочена. Побродил еще, увидал разбитый местами бетонный забор, а за ним большие деревья. Потыркался вдоль забора – каким-то ветром, не полынным, другим, оттуда понесло – и вышел к здоровым воротам с чугунными зубьями, кое-где выломанными. Над воротами тоже была арка, а над ней надпись: «Парк им. Горького». Зашел, потому что не мог понять, чем оттуда тянуло.

Так, сначала – ничего особенного: густой сорняк под тополями, народу – никого, понятно – рабочее время, так я по аллее, потом деревья стали все выше, какой-то уже особой породы, вместо репья пошла гладкая, но сухая трава, и дорога потекла, вроде в гору, и просто я в этот лес погрузился, и тут земля оборвалась, за ней простерся песчаный склон-обрыв, а дальше – река. Здоровая!

Темно-синяя, мелкими буранчиками, бурлит, водит, а по ней идет плоскодонка – прям вровень с водой, сидят два мужичка – хиленьких, в каскетках, в пиджачках, один – с веслом, другой – на корме, и очень четко рулят на другую сторону, прям к степи, к берегу, заросшему густым кустарником, в котором даже отсюда видны яркие малиновые вкрапления. От реки идет водный вольный дух, а от кустарников – даже на таком немаленьком расстоянии – тянет розовым масляным запахом.

Какой там «Парк им. Горького», думаю…

Когда я добрался, наконец, до Кубатого, он все мне пояснил: что никой это не парк, а – Ханская роща, а ветер дул с Бухарской стороны – значит из Азии, потому так и несло шиповником.

Яик – большая река и разделяет Европу и Азию.

Когда добрался, здорово устал – жарковато все-таки было в этой Европе-Азии. Домик оказался тоже неновым, с крытым двором – там деревянная крыша-навес начиналась уже от больших почерневших ворот, что было здорово – все ж прохлада. Для Кубатого такая предосторожность важна – я еще большего толстяка не видел. Хотя счас-то я… бутер. А ведь было, в сущности, отлично. Свобода, степь, река, интерес, запал… Если бы мне Кубатый назавтра не показал того, что показал – мед была бы, а не поездка.

Кубатый был страшным толстяком с детства, причем, как о нем рассказывали, вечно ему жарко: даже зимой ходил нараспашку, а все остальное время года – в одной рубахе, выворачивающейся из-под ремня, и все норовил закатать рукава. Выборгский даже говорил мне, что в реальном ходили слухи, что у Кубатого – два сердца. Но никто из медиков подобного не подтверждал.

Но энергии у толстого Кубатого было столько, что я бы поверил. Он мне страшно обрадовался и никакого страха, который я наблюдал у Номерпервого, я тут не обнаружил. Он напоил меня водой из своего колодца, завел в залу, оклеенную желтыми обоями по доскам (стыки досок проступали под обоями), порасспросил, как там Федор, и уложил на низкий топчан, застеленный хлопчатобумажным покрывалом в рубчик. Я что-то тут же заснул – так я устал из-за перелета и жары, а также из-за моего невыполнимого задания.

С низкого топчана было видно гладкий, свежевыкрашенный прохладный пол, на желтых обоях висела репродукция какой-то очень знакомой картины – там где босая девчонка с малышом бегут через мостик в страшную грозу (у нас в доме было пруд пруди таких девчонок), и я так сразу заснул!..

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});