Опасный дневник - Александр Западов

— И про этот день не хочу, — капризным тоном сказал Павел. — Я бы хотел, чтобы некоторые места выскребены были в твоей тетради. Люди подумают обо мне худо.

— Что делать, ваше высочество, — отвечал Порошин. — Историк должен быть справедлив и беспристрастен. Как можно хорошее похулить и как похвалить худое?

Павел отвернулся к стене и захрапел, показывая, что он спит. — Мне можно идти, ваше высочество? — спросил, улыбаясь про себя, Порошин.

Павел захрапел громче.

2

На следующее утро Порошин, войдя в опочивальню великого князя, увидел его смущенным.

— Прости меня, братец, — сказал он, — что я вчера выказал тебе обиду. Я знаю, — да и ты знаешь, — почему так было. Не сердись на меня! Я смерть не люблю, когда обо мне примечают. Ведаю, сколь ты меня любишь, а все ж не могу быть спокоен. И я с тобой оттого не пожелал говорить.

— Понимаю, ваше высочество, — ответил Порошин, — и радуюсь, что наставления мои были не напрасны. Вы невнимательны к своим речам, сбиваетесь в словах. Вчера же вы не хотели быть торопливы, а потому и смолчали, прикинувшись спящим.

— Правда, — сказал Павел.

— Умные люди говорят, что если плохую привычку не истребить у мальчика, то дальше он будет сбиваться не только в словах, но и в делах. С детства надлежит приучать себя упражнять ум, соблюдать правила мышления, не поддаваться порывам чувства, но каждый свой шаг рассчитать и обдумать. Это необходимо каждому человеку. Что ж говорить о государе!

— Я обдумал.

Они сели пить утренний чай. Трапеза не была пышной. Перед великим князем по утрам клали несколько сладких сухариков. Он волен был съесть их сам или поделиться с дежурным, которому также наливали чашку.

Последний раз Порошин сказал великому князю, что его обычная манера дележки — побольше себе, поменьше сотрапезнику — нехороша: хозяин должен быть гостеприимен, отдавать сидящим с ним за столом лучшие куски. Теперь воспитатель был вознагражден за совет: Павел, поколебавшись мгновение, поделил сухари на две неравные части и большую подвинул Порошину.

— Можно хорошо все обдумать, — сказал Павел, вставая из-за стола, — а выразить плохо. Это на самом деле очень трудно — говорить с толком.

— Верно, — согласился Порошин. — Иные так слабы в языке своем, что с чужестранного от слова до слова переводят в речах и говорят, например, так: «Вы очень много имеете проницания, чтобы этого не видеть». Или так: «Требуют, чтобы он не поехал как только на сих днях» и прочее. Александр Петрович Сумароков справедливо пишет против тех, чей язык заражен этой язвой. Какая нужда, спрашивает он, говорить вместо плоды — фрукты, вместо комнаты — камера, мамку называть гувернанткой, любовницу амантой?

— Нужды нет, — уверенно подтвердил мальчик. — Между тем русские в разговорах своих мешают столько слов французских, что кажется, будто говорят французы. А еще есть люди — помнишь, мы с тобой замечали? — которые произносят русские слова, не понимая их значения. Они так говорят: «материя причины», «мышца силы», «вещь касательства». Зачем это? Для важности?

— Такие люди не знают, — ответил Порошин, — или не хотят знать, что очень хорошая французская фраза в дословном переводе будет очень худо звучать по-русски. А еще думаю, что «вещь касательства» придумана для учености: вот, мол, я как умею! Но если уж мы заговорили о языке, позвольте напомнить вашему высочеству, что сообщил о нем Ломоносов.

Порошин взял «Российскую грамматику» Ломоносова и раскрыл на посвящении этой книги великому князю Павлу Петровичу.

Книга эта была издана в 1757 году, когда великий князь едва достиг трехлетнего возраста, однако автор обращался к нему, будто ко взрослому читателю.

— «Пресветлейший государь великий князь, милостивейший государь, — прочел Порошин. — Повелитель многих языков, язык российский не токмо обширностию мест, где он господствует, но купно и собственным своим пространством и довольствием велик перед всеми в Европе».

Павлу говорили, что одна из книг Ломоносова посвящена ему, но, привыкший к подаркам и знакам почтительности, он вовсе не придавал цены такому вниманию, исчерпанному несколькими десятками слов. Граф Григорий Григорьевич Орлов подарил ему конский убор, выложенный хрусталями и топазами по рисунку Ломоносова и сделанный на принадлежащей тому фабрике в Усть- Рудице. И Ломоносов, думал мальчик, мог бы лучше подарить ему что-нибудь дельное: ведь он той фабрики хозяин!

— «Карл Пятый, — продолжал Порошин, — римский император, говаривал, что ишпанским языком с богом, французским с друзьями, немецким с неприятельми, итальянским с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно. Ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка».

Порошин читал, поглядывая на мальчика. Тот слушал, расставляя рядами на столе шашки.

— «И так, когда в грамматике все науки таковую нужду имеют, того ради, желая, дабы она сиянием от пресветлого имени вашего императорского высочества приобретенным, привлекла российское юношество к своему наставлению, всеуниженнейше приношу оную вашему императорскому высочеству, преисполнен истинного веселия о всевожделенном течении вашего здравствования, преисполнен усердного желания о многолетном оного продолжении…»

— Не надо, — сказал Павел. — Ведь это льстит он? Он это писал мне, когда я ничего еще не понимал. Зачем?

— Автор объясняет, ваше высочество, — ответил Порошин, — что, посвящая вам свою грамматику, он желал придать ей некое сияние от вашего имени, чтобы книга привлекла российское юношество.

— Ну и что? Привлекла она? — спросил Павел.

Да, ваше высочество, и не только юношей. По российской грамматике господина Ломоносова уже несколько лет обучаются своему языку русские люди и воздают хвалу ее сочинителю. По этой книге и вы, государь, свой родной язык познаете.

— Может быть, и познаю, — сказал Павел, — а кроме того, знаю, что Ломоносов разоряет казну и ничего не сделал.

Мальчик повторял чьи-то слова, — императрица не любила Ломоносова, а потому во дворце у него неприятелей хватало, — и Порошин взорвался.

— Полагаю, милостивый государь, — строго сказал он, — что вам неприлично отзываться так о россиянине, который не только здесь, но и по всей Европе знаниями своими славен и во многие академии принят членом. Вы есть великий князь российский. Надобно вам быть покровителем отечественных муз. Какое для молодых ученых людей будет ободрение, когда они приметят или услышат, что даже человек столь великих дарований, как Ломоносов, пренебрегается?! Что им тогда ожидать останется, таких достоинств не имеющим? Правда, что у Ломоносова много завистников, но что тому удивляться? Большой талант всегда вызывает большую зависть.

— Знаю, знаю, — сказал Павел. — Прости, братец, не сердись. Я только ведь пошутил. Расскажи мне что-нибудь про Ломоносова, — прибавил он, желая загладить свои несправедливые слова.

— Рассказывать вашему высочеству о Ломоносове не знаю что, — ответил Порошин. — Жизнь тех, кто посвятил себя науке или поэзии, — а Ломоносов той и другой вместе, — проходит в ежедневных трудах на этих поприщах. И для того повесть о таких трудах была бы лучшим ответом на вашу просьбу, государь. Однако обо всем говорить долго и утомительно, начать же удобнее со стихов. И у меня есть новенькие. Извольте послушать, я принесу.

Порошин прошел в дежурную комнату и возвратился с тетрадью.

— Сюда внес я стихи господина Ломоносова, недавно им написанные, под названием «Разговор с Анакреоном». Греческий поэт и российский будто бы разговаривают между собою, как им полагается, стихами, — пояснил он. — Анакреон говорит, что хотел было воспевать героев, да гусли отказываются звенеть военные песни и велят петь любовь.

Ломоносов ему отвечает:

Мне петь было о нежной,

Анакреон, любви;

Я чувствовал жар прежний

В согревшейся крови,

Я бегать стал перстами

По тоненьким струнам

И сладкими словами

Последовать стопам…

— Как бегать по струнам? — спросил Павел.

— Значит, перебирать струны лиры. Слушайте дальше, ваше высочество, — сказал Порошин.

Мне струны поневоле

Звучат геройский шум.

Не возмущайте боле

Любовны мысли, ум,

Хоть нежности сердечной

В любви я не лишен,

Героев славой вечной

Я больше восхищен.

— Все? — спросил Павел. — Он, что ли, против любви?

— Нет, ваше высочество, поэт говорит, что вовсе не лишен сердечной нежности, он знает любовь, но будет воспевать героев, верных сынов отечества. Они восхищают его больше любезных красавиц. Дальше Анакреон выражает желание гулять с приятелями, веселиться и просит живописца написать портрет его возлюбленной. Ломоносов в ответном стихотворении тоже обращается к художнику, но просит написать не девушку-красотку, а его возлюбленную мать — Россию. Вот его слова: