Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Родная ли речь успокоила шваба или он окончательно обмер от страха — но, может быть, сам того не желая, хозяин распахнул перед Лайошем дверь дома.
Сечи, вежливо поздоровался, вступив из темной кухни в освещенную керосиновой лампой комнатушку. (В это время электричества в Пештсентимре уже не было.)
Вид пришельца не возбуждал доверия к нему: ноги по колено в грязи, пальто — в извести и саже одновременно: накануне шваб, видно, резал и палил возле колодца свинью.
Подозрительно оглядев с ног до головы незнакомца, хозяин спросил:
— Фы ефрей?
— Aba vasz![28] — снова переводя разговор на швабский диалект, ответил Сечи.
— Né?[29] — уже с большей теплотой в голосе, хотя все еще недоверчиво, спросил хозяин.
— Né! — отвечал Сечи.
Как человек, не раз попадавший в подобные ситуации, он знал, что спасти его может только такая ложь, в которой будет максимум правды.
— Тофни, — сказал он. По-швабски это означало, что он из Обуды.
— А! Тофни! — воскликнул шваб, но, конечно, этим не удовлетворился и ждал дальнейших объяснений.
Сечи тянул время, чтобы дать жандармам уйти подальше от дома. А там, если дело дойдет до потасовки, он как-нибудь, не силой, так ловкостью, управится с этим верзилой-швабом. Расстегнув пальто, он присел на стул и принялся рассказывать все по порядку: что работал здесь вместе со всеми на строительстве, противотанковых укреплений, а теперь вот их отправляют невесть куда; что у него семья и он не хочет никуда уезжать, — уедешь из дому, а потом кто знает, когда вернешься! Если вообще вернешься. Вот он и сбежал.
Хозяйка вдруг громко всхлипнула.
— В «Фольксбунде» были?.. А теперь в СС хотят забрать? — спросила она и принялась сквозь слезы рассказывать, что они несколько лет назад записались в «Бунд» («Что поделаешь — все село записывалось!»). Вначале это было даже хорошо, а потом вдруг их сына, единственного их сыночка, пришли и забрали в СС.
Старуха проклинала «Бунд», — она, мол, всегда говорила, всегда против была, — и с упреком смотрела на мужа. А тот сидел, угрюмо набычась, положив сжатые в кулаки руки на стол, и молчал. Вчера все село получило приказ эвакуироваться. Сегодня утром хозяин забил всех трех свиней.
А провиантмейстеры воинских частей, эсэсовцы да венгерские унтер-офицеры ходили по домам, забирали мясо, рассчитываясь квитанциями. Побывали они и здесь, унесли лучшие куски… О, господи!
Долго сидели они молча, не шевелясь. Наконец Лайош сказал:
— Не буду вам мешать. Вы, наверно, уже и спать собирались. Пойду прилягу где-нибудь в сарае, а на рассвете уйду.
Но тут хозяин сказал Сечи, что ложиться они и не думали, а хотят поближе к полуночи запрячь лошадей да рискнуть свезти в город остаток мяса. И коль скоро он, Лайош, здесь оказался, так не поможет ли…
Лайошу как нельзя кстати пришлось это предложение. Наконец-то ему дали поесть — крохотный кусочек свежей колбасы, хлеба да стакан мутного, кислого вина.
Шваб хорошо знал проселочные кружные дороги. Без всяких помех добрались они до городской черты со стороны Кишпешта. Там они расстались. Понемногу светало. По темному шоссе там и сям шли, растянувшись, группки людей: железнодорожники с кожаными своими сумками, рабочие. Лайош шагал теперь совершенно успокоенный, чувствуя себя в безопасности. Он пристраивался сзади то к одной, то к другой группке пешеходов и не торопился, рассчитав, что в город лучше всего войти вместе с основным потоком рабочих — между половиной шестого и половиной седьмого утра. Денег у него не было — всего двадцать филлеров, но в переполненном трамвае несколько остановок можно проехать и зайцем. Семейство советника Новотного просыпается в половине восьмого, до тех пор он уже будет у жены. День просидит, не вылезая из ее каморки за кухней, а вечером пошлет жену с запиской к товарищам, и дальше все пойдет своим чередом.
При мысли о том, что через полтора часа он уже будет у жены, в чистой и теплой комнатке, Лайош забыл и о бессонной ночи, и о длинном пути пешком, и о том, что со вчерашнего дня он съел всего лишь один кусочек колбасы. Через полтора часа! Сечи уже шагал по утрамбованной пешеходами и укатанной велосипедистами песчаной дорожке в Катонарет, в гуще утреннего людского потока, когда шедший навстречу железнодорожник шепнул, проходя мимо: «Облава на проспекте Иштвана! Даже с трамвая людей снимают!» Лайош на миг приостановился, но тут же зашагал дальше, чтобы не выдать себя.
Ему хотелось рискнуть — вдруг да проскочит как-нибудь?.. Может, обойти кругом, через Народный парк? Едва ли удастся! Если уж дело дошло до того, что останавливают трамваи в часы пик, значит, оцепление стоит повсюду — и на площади Орци, площади Барошша и на Шарокшарском шоссе. Нет, лучше переждать облаву! Теперь ему уже нельзя рисковать… Ну, сколько может она длиться? До обеда, до вечера? Все равно, нужно дождаться ее окончания… Только вот где? Справа за небольшими холмиками виднелись серые домишки поселка Марии-Валерии. Несколько дней назад, когда их роту перебрасывали через этот район, Лайош приметил, что часть старых полуразвалившихся деревянных бараков пустует. Он решительно свернул направо и зашагал через поле.
Некоторые халупы были обитаемы, но Лайош далеко стороной обходил всякую хижину с дымящейся трубой. Наконец он нашел себе подходящее пристанище. Дверь была без ручки, но для жилья хижина казалась пригодной. И вдруг он ощутил в ногах, во всем теле, в воспаленных глазах своих усталость от бессонной ночи и долгой дороги.
«Заберусь сюда и высплюсь, — решил он. — На голодное брюхо спится глухо. По крайней мере, отдохнувшим вернусь домой».
Очаг на кухне давно уже не разжигали, но в лачуге все же было теплее, чем на улице. Комнатушка, куда он тоже заглянул, была пуста, без следа какой бы то мебели. Только в самом углу, насколько он смог разобрать в полумраке, валялась груда тряпья или мусора. Ласло устроился в другом углу, под окном. Лежать на холодном земляном полу было не очень-то приятно, но и в грязное тряпье забираться не хотелось — поэтому он поворочался немного с боку на бок, придвинулся вплотную к стене, положил под голову ладонь, ноги прикрыл полой пальто. Он готов был уже заснуть, а может быть, и вздремнул немного, как вдруг услышал какие-то негромкие звуки, похожие одновременно и на детский плач, и на писк котенка. «А может быть, крысы в этом тряпье?» — с омерзением подумал Лайош, потому что звуки доносились именно оттуда. Лайош привстал, чтобы спугнуть отвратительных тварей, но писк не утих, а, наоборот, стал громче и все больше напоминал человеческий голос. «Может, под тряпьем ребенка кто спрятал», — мелькнуло у него в голове.
Лайош подошел к вороху тряпья и склонился над ним. Ворох зашевелился. В нос ударило отвратительным зловонием помойной ямы. Присмотревшись повнимательней, Лайош угадал под ворохом тряпья очертания человеческой фигуры, скорей всего женщины. В самом деле, то была маленькая, высохшая, будто губка, беспомощная старуха. Ему стало не по себе, однако, преодолевая отвращение, он дотронулся до ее плеча и окликнул:
— Тетушка!
Старуха, чье серое, морщинистое лицо и седые волосы цветом почти сливались с кучей тряпья, лишь застонала в ответ. Лайош еще раз окликнул ее и рукой коснулся ее лица — оно пылало, как в огне, а высохшее тело содрогалось от лихорадки. У старухи был жар.
Лайош выпрямился. Что же делать? Ему было и жаль больной, всеми брошенной старухи, и злость его разбирала: ведь надо же ей было вот так очутиться у него на пути… Что он теперь будет с нею делать?
Мысли метались в голове, будто вспугнутые лесные зверюшки. Бросить старуху на произвол судьбы? Нельзя, конечно. Хуже всего, что он и сам начинал мерзнуть: у него уже не попадал зуб на зуб. Невыспавшийся человек вдвойне чувствителен к холоду. Хибарка показалась ему теплой только в первый миг, с улицы, с холода. Он попрыгал с ноги на ногу, похлопал себя по бокам руками, как делают каменщики, промерзнув на ветру. Мелькнула даже мысль пойти и сообщить о старухе в полицейскую школу. Ну, только этого не хватало! Им ведь только заикнись — и сразу: свидетель? А чья старуха? И как нашли ее? Остается одно: постучаться к кому-нибудь из соседей. Сказать про старуху, поручить ее их заботам. А потом вернуться сюда же кружным путем… Нет, возвращаться нельзя… Но куда же деться?..
И все равно — ничего другого не придумаешь. Нужно достучаться к соседям… Вот так всегда: человек предполагает, а там… Невозможно смотреть на эту женщину: как ее трясет всю!.. Лаци скинул пальто и накрыл ее.
На дворе мелко моросил дождь. Все халупы поблизости были пусты, но улицей дальше, в соседнем квартале, над одной из печных труб курился дымок — тоненькая, серая струйка на фоне рваного неба. Едва выбравшись из дымохода, он тотчас же таял в измороси дождя.
- Времена года - Арпад Тири - О войне
- Орлиное сердце - Борис Иосифович Слободянюк - О войне
- Линия фронта прочерчивает небо - Нгуен Тхи - О войне
- Сердце сержанта - Константин Лапин - О войне
- Письма русского офицера. Воспоминания о войне 1812 года - Федор Николаевич Глинка - Биографии и Мемуары / Историческая проза / О войне
- Герои подполья. О борьбе советских патриотов в тылу немецко-фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны. Выпуск первый - В. Быстров - О войне
- Кронштадт - Войскунский Евгений Львович - О войне
- Последний порог - Андраш Беркеши - О войне
- Нашу память не выжечь! - Евгений Васильевич Моисеев - Биографии и Мемуары / Историческая проза / О войне
- Начинали мы на Славутиче... - Сергей Андрющенко - О войне