Ликвидация - Бондаренко Вячеслав Васильевич

— Борщ холодный, макароны по-флотски и компот на третье.

— А я бы, пожалуй, выпил холодного молока, — заявил Кречетов.

Хозяйка радостно закивала:

— Любой каприз за ваши деньги, товарищ майор… Вскоре Гоцман с Кречетовым уже сидели в чисто убранной прохладной комнатке за столом, накрытым белой скатертью. Давид, жуя макароны, изучал взглядом майора. А тот с аппетитом ел, весело поглядывая вокруг. «В конце концов, он ведь не виноват в том, шо сегодня ночью убили Фиму», — подумал Гоцман.

— Ф-фу-х, как на душе полегчало… — удовлетворенно выдохнул майор, отставляя пустую тарелку и беря стакан с заказанным Давидом молоком. Гоцман непроизвольно дернулся, но говорить ничего не стал. — Теперь можно и поговорить… Докладываю. — Тон офицера стал деловым, он понизил голос. — Первое. Решением военного прокурора округа следователь Наимов от дела отстранен, теперь им занимаюсь я. Второе… Мы проверили склад и сумскую часть. В общем, кроме обмундирования оттуда еще уплыли трофейная посуда и целый ящик патефонных иголок. Между делом выяснили, что это — личное имущество командира… Вывез из Германии.

— Патефонные иголки? — задумчиво протянул Гоцман, выуживая из компота вареную грушу. — Дорогая вещь.

— Да. Уплыли и не приплыли. И я подозреваю, что по этому маршруту у нас еще много чего плавает… А у вас что?

— Работаем, — скупо ответил Гоцман. Расплатившись с хозяйкой, они вышли на улицу.

— Здрасте, Дава Маркович! — бодрым хором выкрикнула компания пацанов лет четырнадцати, игравшая на солнцепеке в расшибалочку. Гоцман хмуро кивнул в ответ.

— Давид Маркович, вы какой-то утомленный, — глядя на Гоцмана, сочувственно произнес Кречетов. — Надо бы вам развеяться… Сходить, что ли, в оперу или на концерт… Вы ж одессит. Вы любите оперу?

— А шо, все одесситы любят оперу? — сквозь зубы осведомился Гоцман.

— Ну, мне так казалось, — улыбнулся майор. — Могу взять для вас контрамарку. Хотите?

Гоцман взялся за отполированную сотнями ладоней деревянную ручку входа в УГРО:

— В другой раз… Всего хорошего.

Фима лежал в гробу спокойный, только очень уставший. На его горбоносом лице проступили все морщины, накопившиеся за жизнь, все неудачи и недуги, все обиды и раны, все разочарования. Перед Гоцманом лежал, скрестив на груди руки, безмерно усталый странник, наконец-то нашедший последний приют. Давид наклонился и поцеловал его холодный лоб.

Речей не было. Какие уж там речи?.. Только супился, дергая себя за седой ус, полковник Омельянчук, горестно вздыхал капитан Леха Якименко, размазывал кулаком слезы по щекам Васька Соболь. А рядом с ними стояли, почтительно сдернув кепчонки, ученики и наследники былой славы Фимы — молодые одесские щипачи-карманники. И никто никого не трогал. Горе объединило всех. Остро, терпко пахли цветы, которые люди молча клали в изголовье гроба. По черному крепу венка, который щипачи поставили у гроба, вились аккуратно выведенные белым слова: «Спи спокойно, дорогой Фима! Твой бесценный опыт — лучшее подспорье в нашей тяжелой работе! От коллег и друзей».

Земля на кладбище ссохлась от жары. Гоцман первым бросил в могилу пыльную горсть, поклонился другу в последний раз. Отошел, уступая место другим, глядя перед собой сузившимися глазами.

«Я найду его, Фима. Спи спокойно».

Идя по улице Ленина, бывшей Ришельевской, к зданию Одесского театра оперы и балета, майор Кречетов в который раз невольно им залюбовался. Прекрасный театр… Нарядный, напоминающий чудесный торт c кремом, затейливо украшенный кондитером. Сравнение заставило офицера улыбнуться. Он запрокинул голову, разглядывая скульптурную группу, украшавшую фасад, — четыре разъяренные пантеры, запряженные в колесницу, которой правит Мельпомена, покровительница изящных искусств… На фронтоне римские цифры указывали годы постройки здания — 1883—1887. А ниже с типично одесским юмором лаконично упоминался пожар двадцатилетней давности: «Театр горел».

Несмотря на то, что перед входом выстроилось несколько легковых машин трофейного происхождения — пара БМВ, получивших за форму кузова прозвище «лягушка», обшарпанные «Ауди-Фронт», «Ханомаг-Рекорд» и еще маленький «Фиат-Тополино», — фойе оглушило майора тишиной. Казалось, в огромном здании нет ни души. И только из слегка приоткрытой двери администратора приглушенно пело радио, почему-то по-итальянски. «На Рим, что ли, приемник настроили?» — хмыкнул майор, пересекая гулкое фойе. Но по меньшей мере один человек в театре все-таки был. Из туалета раздалось звучное бормотание водопроводного крана, дверь заскрипела, и в фойе степенно, как и полагается мэтру, прошествовал знаменитый оперный певец Николай Петрович Савченко.

Стараясь ступать осторожно, Кречетов подошел к администраторской, постучал в дверь, приоткрыл ее пошире. И тут же убедился, что радио как раз молчало, а вот молодая симпатичная девушка исполняла хорошо поставленным голосом итальянскую песенку про два сольди. Девушка пела, обмахиваясь пышным веером и отплясывая при этом на большом письменном столе, вокруг которого суетились хорошо знакомый Кречетову администратор оперного — полный, суматошный Шумяцкий и еще трое служащих в форменных бордовых пиджаках.

— Антонина Петровна, прекратите, в конце концов, это хулиганство! — верещал Шумяцкий, пытаясь выхватить бумаги из-под каблучков. — Это неприлично, в конце концов! Я вам скажу, у вас задирается юбка!

— Тоня, ты же женщина! — трагически поддакнула пожилая вахтерша.

В ответ артистка Одесской областной филармонии Тоня Царько начала выбивать на столешнице уже совершенно матросскую дробь. Каблуки раздирали бумаги в клочья.

— Вы топчете важные документы! — взвыл администратор, хватаясь за голову. — Мама дорогая!..

Увидев замершего в дверях Кречетова, Шумяцкий обрадованно кинулся к нему:

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Виталий Егорович! Ну, вы уже видите? Вот такое происходит! Средь бела дня… Антонина Петровна, — злорадно обернулся он к певице, — за вами уже пришли!

Кречетов с улыбкой поклонился Тоне. Она, прервав танец, сделала кокетливый книксен.

— Товарищ Шумяцкий, у вас репетиция?

— Помилуй боже! — воздел руки к потолку администратор. — Я — и репетиция!.. Я и головная боль — это таки да, это чистейшая правда…

— А что, собственно, произошло? — поинтересовался майор у Тони.

— Они мне не платят! — заявила певица, воинственно упирая руки в боки.

— Почему? По-моему, прекрасный голос…

— Меня уволили вместе с голосом! — запальчиво продолжала Тоня. — Выкинули из театра!

— Но вы же здесь! — рассмеялся Кречетов.

— И буду здесь!.. — воинственно топнула каблучком певица. — Пока он не заплатит!

Воспользовавшись паузой, один из служителей вцепился в подол пышной Тониной юбки и потянул ее вниз. Отбившись от него веером, актриса снова грянула чечетку.

— Антонина Петровна, вы уже издеваетесь не надо мной, а таки над органами правопорядка! — тяжело вздохнул Шумяцкий.

Кречетов подошел к столу, протянул Тоне руку и тут же получил по ней веером.

— Товарищ Шумяцкий сейчас вам заплатит, — произнес майор, глядя на актрису снизу вверх. — Слезайте.

— Пусть сюда несут деньги! — заявила с высоты Тоня.

Кречетов обернулся к Шумяцкому, придав лицу недоуменно-холодное выражение. Он знал, что такой вид начальства оказывает верное воздействие на подчиненных. Подействовало и на этот раз. Хотя Шумяцкий никоим образом не был подотчетен перед военной прокуратурой округа…

Пока сильно уменьшившийся в размерах администратор, горестно сопя себе под нос, гремел ключами сейфа и трагическим шепотом отсчитывал деньги, Кречетов вновь повернулся к Тоне, не спешившей слезать со стола.

— А за что же вас уволили, Антонина Петровна?

— А вот за эту песню!

— Представляете, она ее на концертах поет, — понизив голос, встрял Шумяцкий. По всему было видно, что он страшно не хочет расставаться с потрепанной пачкой червонцев. — Позавчера выезжали на шефский концерт в рыболовецкий совхоз под Ильичевкой — спела!.. Просто уму непостижимо…