Воришка Мартин - Уильям Голдинг

Он поспешно выполз под дождь, который чуть утих. Шторм уходил к Трем скалам, волны с этой стороны успокаивались. Тучи тяжело висели над головой. Под ними лежало серое тусклое море, беспокойный ветер свистел в расщелинах скалы.

– Это краевой шторм. Циклоны в северном полушарии вращаются против часовой стрелки. Ветер южный, значит, я на восточном краю циклона, который идет на восток. Раз я могу предсказать погоду, я уже вооружен. Теперь проблема в том, как пережить избыток воды, а не ее нехватку.

Он почти не обращал внимания на слова. Рот читал лекцию лишь для самоутверждения. Однако даже жалкие обрывки знания напугали центр внутренней сферы, и он пришел в движение. Едва увернувшись от одного клочка информации, он тотчас натыкался на другой и пытался стереть, пока не понял, что игнорировать их не удастся.

– Проблема безумия столь сложна, что удовлетворительного определения нормы пока никто не дал.

Там, вдали, рот продолжал трещать:

– Где, к примеру, провести границу между легко возбудимой психикой и случаем настоящего маниакально-депрессивного психоза?

Центр следил за штормом, в ужасе ожидая его возвращения, и думал о том, как различить сон и бодрствование, если видишь одни только киноролики из прошлого.

– Что такое навязчивый сон? Невроз? Но тогда самый нормальный ребенок еще в колыбели выдает все симптомы невроза.

Если идти шаг за шагом, не обращая внимания на провал тьмы и ужас, повисший на губах, идти прочь от скалы – сквозь службу на флоте, сцену, университет, школу – назад к колыбели, то попадешь в подвал. А из подвала – назад на скалу.

– Ответ дает только разум. Именно он отличает нас от беспомощных животных, запертых в рамках застывших моделей поведения.

Однако темный центр уже разглядывал новую мысль, словно монумент, возникший на месте прежнего в сумрачном парке.

Птичий помет не растворяется.

А если так, то вода в верхней расщелине не может быть липкой влагой, от прикосновения к которой в глаз вонзается огненная игла.

Язык прошелся вдоль барьера зубов – назад и вбок, где между коренными зиял провал. Сердце заколотилось. Глаза смотрели на море, но ничего не видели. Язык вспоминал, ощупывая провал и воссоздавая забытые очертания. Коснулся вершины скалы, прошелся по склону, преодолевая одну за другой ноющие расщелины, вниз к площадке «Красного льва» как раз над десной… – и понял наконец, чем так навязчиво и болезненно знакома одинокая растрескавшаяся скала посреди океана.

12

Оставалось только защищаться. Оставался центр. Взнуздав тело, он погнал его вниз, в расщелину. Он нашел мокрую одежду, напялил все на себя, придирчиво разглядывая конечности, обернутые изодранным тряпьем. Тело и одежда были неуклюжи, как водолазный костюм. На Столовом утесе набрал мидий и заставил рот принять их. Он смотрел только вниз, туда, где у камней плясала вода. Море покрылось рябью, и каждая маленькая волна несла на гребне еще одну, совсем крошечную. Глубина стала непроницаемой, а поверхность воды – холодной и серой. Пока челюсти работали, он сидел неподвижно, положив двух омаров рядом на скалу. Моросящий дождь колол кожу, взбаламученные волны беспорядочно плескались. Потом омары подбирали крохи пищи и несли в рот. Доспехи защищали омаров от невыносимой тяжести неба.

В перерыве между мидиями голос что-то бормотал, то приближаясь к рассудку и истине, то снова соскальзывая назад.

– У меня нет доспехов, оттого и расплющился в лепешку. Профиль тоже испорчен. Рот выдается вперед, и у меня два носа.

Центр, однако, думал о другом.

– Надо быть осторожней на ветру. Я не хочу умирать заново.

Мидий было много – занятый делом рот отвлекся от других возможностей.

– Я всегда был двойственен, имея тело и рассудок. И теперь ничего не изменилось, просто стало яснее.

Центр обдумывал следующий шаг. Мир можно скрепить заклепками, а плоть – челюстями муравьев, как это делают в Африке. Воля способна сопротивляться.

Наконец мидии закончились. Омары притворились, будто кладут еду в рот, однако рот не узнавал прежнего ощущения.

– Надо.

Он повернулся на четвереньках. Затаив дыхание, поглядел вверх и увидел на фоне неба старуху, выбравшуюся из подвала.

– Это Гном. Я дал ему серебряную голову.

В лицо хлестнул ветер и дождь. Старуха кивнула помутневшим серебряным ликом.

– Хорошо, что я надел серебряную маску на другое лицо. Это Гном. Это еще не следующий ход.

Он снова погнал тело к Наблюдательному посту, подтащил к Гному и заставил встать на колени. Гном все так же ласково кивал серебряной головой.

В самой верхней расщелине что-то изменилось. Он испуганно отпрянул, потом осторожно заглянул внутрь. Белая жижа на дне расплескалась: от стенки откололся и рухнул пласт камня. Он придвинулся ближе и осмотрел камень. Один край пласта был старый и выветренный, три других – белые, как помет, со свежим изломом. Камень имел шаг в длину и дюймов шесть в толщину – огромная толстая книга со странным тиснением на белой обложке. В первый момент картинка понравилась глазам, потому что там не было слов: слова прикончили бы его окончательно. Глаза снова и снова обводили причудливо выдолбленные линии – так же, как рот жевал мидии. Рядом темнела впадина, из которой и выпала книга.

Впадина тоже имела свой рисунок: перевернутое дерево, растущее вниз от старого скола, где ветер и дождь источили камень. Стволом служил глубокий вертикальный желоб со слоистым краем. Ниже он разделялся натрое, дальше шли сучья, а потом ветви, похожие на ходы книжного червя. Ствол, сучья и ветви были одинаково черные. Вокруг них вскипал яблоневый цвет серебряных и серых пятен. Цвет тускнел под каплями дождя, которые оставались лежать на ветках, как безвкусные плоды.

Рот снова зашевелился.

– Молния!

Темный центр в ужасе сжался – он так и знал. Знание наводило такой страх, что он сам заставил рот выговорить:

– Черная молния.

Оставалась еще одна роль, которую он мог сыграть: роль умалишенного, Бедного Тома, укрытого от знания о черной молнии.

В панике он схватился за старуху, кивавшую серебряной головой.

– Помоги мне, милая. Мне так нужна твоя помощь.

Рот подхватил:

– Если ты его не остановишь, милая, он расколет эту проклятую скалу, и нам придется плавать.

В чем плавать?

Рот торопливо продолжил:

– У Панорамного утеса лежал камень, а теперь сдвинулся, вода его сдвинула. Я никого бы не стал просить, кроме тебя, потому что камень лежит хорошо и будет лежать всегда, если только его не трогать. В конце концов, милая, он тебе муж.

С постели босиком на ковер. Через темную комнату, и не потому, что хочется, а потому, что надо. В дверь, на площадку, где огромные напольные часы. Ощущение опасности за спиной. За угол к лестнице. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Как разросся холл! В каждом углу притаилась тьма. Перила высокие, я едва достаю до них. Съехать бы, но сейчас не до того. Перила другие, все другое, картинка другая – надо спуститься, встретить то, к чему повернулся спиной.

Тик-так, тени навалились сверху. Мимо кухонной двери. Отодвинуть засов. Подвал. Колодец тьмы. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Из стены выпирают гробы. Под церковный двор, через смертную дверь, на встречу с властелином. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Черные груды, запах сырости. Стружки с гробов.

– Если человек видит в море красного омара, он сумасшедший. Птичий помет нерастворим. Безумец и чайку примет за летающего ящера, он свяжет два слова из книжки, а когда спятит, слова вернутся, не важно, через сколько лет. Я прав, милая? Скажи, что я прав!

Серебряное лицо ласково кивало, дождь осыпал брызгами.

Пламя из гробов, угольная пыль, черная, как черная молния. Плаха и топор рядом.

– Тюлени совсем не враждебны, а псих никогда не выспится. Скала ему кажется слишком твердой, слишком реальной. Он вывернет реальность наизнанку, особенно если у него развито воображение. Он способен увидеть в одном рисунке всю природу вещей. Разве я не прав?

А потом в темноте, попытавшись приподнять одну связанную ногу и обнаружив лишь студенистую массу, обнаружив слабость там, где искал такую необходимую силу, остались только крики и попытки спастись… Тьма в углу вдвое темней, что-то мерещится, тьма разверзается, сердце замирает в немыслимом страхе. Картина возникает снова и снова с начала времен: приближение неизведанного, темный центр, повернувшийся спиной к тому, что его создало, боролось и пыталось спастись.

– Ведь я прав? Скажи, что я прав!

У левой руки раздался шум, и Наблюдательный пост обдало брызгами. Он заставил внешнее лицо повернуться к ветру, воздух хлестнул по щекам. Гном был мокрым от морской воды, а не от дождя. Море вокруг скалы Спасения побелело, в воронке слышался приглушенный шум, и оттуда вылетали фонтаны брызг.

– Такую погоду изучали и раньше, но на более низком уровне. Он взобрался, и блюдечки удержали его.