Семейная реликвия - Евгений Богат

Жизнь, реальная, живая, — не опера, в которой минимум действия возмещается максимумом декораций и иногда недурной музыкой.

И не нужно вести речь о наградах и легендарных героях, когда дело идет о будничном, насущном, житейском.

В истории с часами перед нами наивная, даже инфантильная форма лжи, форма, хорошо выявленная нашей общественной мыслью и литературой, ее даже можно назвать архаичной, настолько давно, с эпохи Маяковского, мы с ней боремся…

Отличие от эпохи Маяковского состоит в том, что вещи сегодняшнего, «электронного века» стали могущественнее и опаснее. В телеателье мне рассказывали историю о пожилой одинокой женщине Антонине Ивановне Д., которая тяжело заболела. Она купила себе телевизор и вечерами садилась перед большим экраном, одетая, как для театра. Это было событием в ее жизни — окно в мир! Когда через несколько дней экран вдруг потух, она даже заплакала. Первая поломка была началом марафона, который оказался выше ее душевных сил. После шестнадцатой поломки она попала в больницу.

Она попала в больницу, но осталась жива. Известны и более печальные исходы, когда телевизоры самозагораются, подобно сухому торфу. Но ведь это же не торф и не уголь, а изделие рук человеческих! Если телепожары становятся стихийным бедствием, виноваты именно руки, которые, само собой разумеется, должны быть, в ладу и с сердцем, и с головой.

Было бы несправедливо утверждать, что с новым стихийным бедствием не борются. Борются усиленно, о чем говорят документы, посвященные — улучшению качества телевизоров? — нет, нет! — деятельным мерам по умелому тушению пожаров. Издаются инструкции и рекомендации, овладев которыми, телезритель с честью может выдержать экзамен на пожарного высокого разряда.

И вот уже, не уступая по силе воздействия «магии экрана», завораживает магия инструкций и директив по обращению с телевизором.

2

А теперь поплывем на север.

В «трапезной» Кирилло-Белозерского монастыря услышал я, о чем нетихо говорят за соседним столиком. «Трапезной» назван ресторан в духе восстановленного реставрированного архитектурного памятника.

Несколько работяг, местных ли, нет, неизвестно, пили, закусывали, толковали о жизни. И вот по сердцу ударило:

— Я тебе телевизор делаю, который купить не успеешь, барахлит, а ты мне детскую коляску, которая назавтра разваливается.

— Почему же работаем нехорошо? («Нехорошо» — конечно же авторская лакировка, в действительности выражение было более сильным.)

— Почему работаем нехорошо? Потому что делаем вид, что работаем хорошо, — ответил первый, и я подумал, что, возможно, его охмелевшими уже устами говорит народная мудрость. Ведь наряду с экономическими факторами, мешающими делать часы, телевизоры, детские коляски неизменно высокого качества, существует и действует социально-психологический фактор умолчания, вероятно, не менее важный. Когда человека, работающего скверно, убеждают в том, что он дело делает хорошо, ничего хорошего из этого не выйдет, если только человек не тот самый «взыскательный художник», о котором писал Пушкин. Но ведь художников-то во все века нехватка была, а в эпоху нашу, в мире индустрии, со все более уменьшающейся целостностью человеческого деяния (иногда мельчайшего, как установка колесика в механизме), рассчитывать на художническое чувство работника трудно. Можно рассчитывать на совесть. (Само собой, помимо решающе важных — чисто материальных условий и стимулов работы.) Совесть и в художнике и в нехудожнике жива. Без нее нет человека. Тем и опасен фактор умолчания, что убаюкивает, усыпляет совесть до степени даже и тяжко летаргической.

Не надо скрывать наших успехов, да и невозможно это, настолько они исторически неоспоримы во всех областях социальной, экономической и нравственной жизни, но и неуспехов утаивать не стоит, скрывая их за пышными декорациями.

Вот и сидели за столиком соседним работяги, толковали, хоть и выпили уже, видно, немало, трезво и разумно, как сегодня, ничего не боясь, слава богу, говорят люди между собой.

И тут к буфету, рядом, подошла пара: он и она, молодые. Он (буфетчице): «Кофе с тюремно-монастырскими пирожными…»

Мне показалось, что ослышался. Но мой собеседник, архитектор-реставратор, объяснил нехотя: «Понимаете, некогда в этом помещении была монастырская тюрьма, ну а сейчас, как видите, ресторан, отсюда и эти пирожные, в шутку…» — «Тюрьма? — удивился я, забыв о пирожных. — А где же была трапезная монахов?» — «Трапезная в середине комплекса, там ресторан устраивать было неудобно…» — «А в бывшей тюрьме, — подумал я вслух, — удобно…»

Я как бы занового увидел эти низкие потолки, узкие, как бойницы, окна, тяжкие стены — в них томились, сидели на хлебе и на воде, мучительно умирали еретики, вольнодумцы, мятежники. А сейчас заказывают тюремно-монастырские эклеры… «Лучше делать рестораны из тюрем, чем тюрьмы из ресторанов», — улыбнулся мой собеседник. Да, наверное…

Путь мой лежал к Кижам. На этом пути я увидел, как любовно и тщательно охраняют, восстанавливают на нашем Севере памятники архитектуры, особенно деревянной. Упоминаю об этом, чтобы не обидеть невольно наших реставраторов, от докторов архитектуры до рабочих, в их деятельности вижу подвижничество. И тот «роман в документах», который мы сейчас бегло перелистаем, от этого подвижничества не отнимает ни малой доли (как не отменяет несостоявшийся ход моих часов подлинных достижений нашей часовой индустрии, что хорошо, то хорошо).

На острове Кижи в самом начале XVIII века была построена деревянная церковь исключительных художественных достоинств и несравненных по дерзости инженерных решений, которые по мере течения лет изумляли новые поколения все сильнее. Видеть ее даже издали — радость и милость судьбы. Но человек — существо неблагодарное: чем ни одаряй его, мало. Вот и нам захотелось войти внутрь.

А Преображенская церковь закрыта. Почему? Экскурсовод мягко объясняет: «Закрыли, недавно, ненадолго, для реставрации». И люди возвращаются на пароходы и, уже отплыв, с палубы, до последнего мгновения, пока видно, не отводят от нее глаз.

Был и я наивным, восторженным туристом, верящим, что закрыта церковь обыденно и нетревожно, для естественной реставрации, да и остался бы, наверное, этим наивным туристом, если бы, околдованный Кижами, не отстал, не отбился от экскурсии и местный житель (дождь шел сильный), ведя меня с северной обходительностью самой сухой дорогой, не поведал о великой беде этого уникального, единственного в мире памятника.

Давно уже замечено было, что церковь наклоняется в северо-восточном направлении. Измерения показали лет двенадцать назад, что это носит незатухающий характер. Деформации, искажения первоначального облика нарастали и были уже явственно видны: разрушался иконостас… Двенадцать лет назад было вынесено авторитетное решение о капитальном ремонте и восстановлении памятника.

Само собой разумеется, были созваны совещания, даны поручения, написаны деловые бумаги.

С течением лет переписка между отдельными ведомствами разбухала, начала составлять объемистые тома. Я читал их по возвращении из Кижей. В этой переписке вся серьезность ситуации не утаивается, отнюдь — в последних документах речь уже идет не только о реставрации, но и об «экстренных мерах по спасению».

Роман в документах. Когда читаешь его, а потом беседуешь с людьми, искренно болеющими за дело, создается фантасмагорическое впечатление, что существуют параллельно два мира: мир деятельной, исполненной административной серьезности переписки между все возрастающим числом ведомств, и мир реальной действительности (то есть этот самый погибающий памятник), в котором переписка ничего не меняет, несмотря на обилие экспертиз, совещаний, замечаний, согласований, уточнений, дополнений, новых заданий и замыслов.

Ворохи бумаг, в сущности, деловых и адекватно отражающих действительность. Но и это не может не удивлять: отражая действительность адекватно, они ничего не меняют в ней. А поскольку они ничего в ней не меняют, то сама она, по известному всем второму закону термодинамики, меняется в худшую сторону: в ситуации все более возрастает неопределенность.

Рождаются формулы: «Немедленно изыскать возможность», «угрожает обрушение конструкций», «резко ускорить всю подготовку», «объявить замечания», «до конца года завершить», «памятник в угрожающем состоянии», «дополнительно и тщательно рассмотреть», «в течение месяца собрать», «до первого мая решить».

И опять: «Немедленно изыскать возможности», «изготовить в первоочередном порядке»…

И опять: «До конца года завершить», «немедленно обеспечить…»

Вулканическая жизнь! В переписке. И отсутствие жизни. В реальной действительности.

А между тем центральная часть памятника уже отклонилась на 1 метр 0,5 сантиметра.