Пляска в степи (СИ) - Богачева Виктория

PS. ваши лайки согревают автору сердечко!

Княжий отрок III

Слухи, что заместо Рогнеды их князь возьмет в жены Звениславу Вышатовну, расползлись по терему быстро. Горазд услыхал, как шептались о том девки, прислуживающие за столом. Разделить с кметями трапезу не пришел никто из семьи князя Некраса Володимировича. То не мудрено, размышлял Горазд. После такого-то позора. Говорили, что строгая княгиня заперла дочку в тесной, темной клети, а князь Некрас заперся в горнице с кувшинами хмельного меда.

Ярослав Мстиславич сидел с кметями бок о бок на лавке, и нельзя было сказать по его лицу, что накануне что-то приключилось.

— Уйдем подальше от степи, возьмем западнее, — заговорил князь, когда отложил ложку. — Гружеными ведь будем возвращаться, не хочу с хазарами дороги делить.

Вспомнив, как таскал накануне утренней трапезы тяжелые сундуки с добром, Горазд поежился. Пообещал Некрас Володимирович втрое больше приданого дать за Звениславу Вышатовну и слово свое держал. Немало богатых обозов увезут они с собой на Ладогу. Вот только маловато у них людей, да воевода Крут не оправился до конца.

Тот, к слову, сидел напротив Горазда и прожигал его пристальным взглядом, и отрок с трудом сдерживался, чтобы не начать ерзать на лавке. Что он, мальчишка какой!

— Княже, — позвал кто-то из кметей, — а не сыскали еще вымеска, который дядьку Крута отравить удумал?

— Не сыскали, — Ярослав Мстиславич покачал головой.

— Они и татя, что терем поджег, не сыщут, — насупившись, пробубнил воевода. — Дурное семя!

Кмети засмеялись, но Горазд приметил, что князь нахмурился.

Когда закончили трапезничать и потянулись из горницы в сени, к отроку подошел воевода и крепко схватил того за плечо.

— Ступай-ка со мной, — велел дядька Крут, и против воли Горазд поежился. Выходит, не просто так воевода его взглядом за столом буравил.

Дядька Крут дотащил его до заднего двора терема, куда ушел князь, чтобы поупражняться с мечами. Заслышав их шаги, Ярослав Мстиславич обернулся, и Горазд был готов поклясться Перуном, что увидел усталость во взгляде князя. Воевода шел на шаг впереди и тянул за собой отрока, который, знамо, не противился. Дядька Крут и так едва на ногах стоял.

Прежде чем князь заговорил с ними, воевода остановился и пихнул вперед себя Горазда.

— Он меня отравил, некому больше!

Отрока словно ударили обухом по голове. Тот аж пошатнулся, вскинул руки, чтобы не упасть, и принялся хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Он вскинул взгляд на князя, который в молчаливом удивлении смотрел на воеводу, и попытался обернуться, когда получил тычок в спину.

— Ты на князя, князя гляди, сосунок! Все сходится, Мстиславич. Окромя него про оберег никто не ведал. Да и не видал, куда я его спрятал. А раз его украли, стало быть, и меня травили с тем же. Чтоб ты никогда уже про находку мою не прознал. Кто-то из дружины отравил меня, свой, не пришлый, не чужой!

Дядька Крут говорил настойчиво и складно, и Горазд похолодел. Князь шагнул назад, скрестив на груди руки, и окинул отрока задумчивым взглядом.

— Я давно уж о том мыслю. Еще накануне сказать тебе чаял, да все пожар сбил!

Воевода, наконец, отпустил отрока, поразмыслив, что тот не сбежит, и обошел его, чтобы стать поближе к князю.

Горазд облизал враз пересохшие губы и отрешенно отметил, что на них издалека начали поглядывать уже слуги да кмети.

— Он, точно он! Еще и прибился на Ладогу незнамо откуда, неведомо, какого рода-племени. Не наш он, не наш!

Отрок зажмурился. Ему словно снился дурной, ужасно дурной сон, и вот-вот он должен проснуться. Ну не могло такое с ним и взаправду приключиться! Что стоит он перед князем, который пригрел его в дружине, дозволил остаться, дал приют его семье… что стоит он перед князем, и лучший княжий воевода обвиняет Горазда, что покушался он на его жизнь. Что предал своего князя.

— А ты что же молчишь? — хмурый пуще обычного Ярослав поглядел на отрока. Меж бровями у него залегла глубокая складка, и черная тень опустилась на лицо.

У Горазда задрожали губы, и потому он не сразу сдюжил отозваться. В глазах стояли злые, беспомощные слезы, и он страшился моргать. Токмо вот расплакаться не хватало ему ко всему прочему. Но обвинение — такое страшное, такое жуткое, и он не ведал, как оправдаться! Какие найти слова, чтобы князь ему поверил? Ведь и впрямь складно сказывал дядька Крут. По всему выходило, что отравил он…

— Не я это, княже… — кое-как выдавил из себя Горазд, уняв дрожь.

Он мыслил, что все вокруг слышат испуганный стук его сердца, но силился не отводить взгляда и смотреть князю прямо в глаза. Он стоял перед ним, вытянувшись тугой струной, и сжимал и разжимал кулаки.

— Еще б он сознался! — проворчал дядька Крут. — Сам поразмысли, Мстиславич. Никому я про оберег не говорил — даже тебе! Никто прознать не мог, токмо вымесок этот.

— Погоди обзываться, воевода, — велел князь. — Не решил я еще ничего. Как бы прощения просить не пришлось потом.

Выругавшись сквозь зубы, воевода сплюнул себе под ноги. На мальчишку подле себя он не глядел.

— Что хочешь вели мне, господине, все исполню! Хоть железо возьму, хоть режь меня, — забормотал Горазд и судорожно принялся нашаривать завязки рубахи у шеи, чтобы ослабить их, отодвинуть в сторону душивший его ворот.

— Не трогал я воеводу, и помыслить о таком не мог! Не я это!

Он замолчал, оборвав себя на полуслове, понимая, как жалко звучит его лепет. Заладил одно, не я да не я! Этим он князя не убедит. А что еще сказать — Горазд не ведал. Как тут оправдаться-то?

— Железо, говоришь, возьмешь? — сощурившись, спросил Ярослав Мстиславич, который слушал отрока не перебивая.

— Возьму, господине, — кивнул Горазд, опустив голову.

— А кровью и Перуном поклянешься?

— Поклянусь, господине.

Над его головой князь обменялся взглядами с воеводой.

— Скажи-ка мне, дядька Крут, когда ты оберег спрятал?

— Да сразу, как в крепость мы возвратились! — горячась, воскликнул тот. — Потому и толкую, что некому было о нем проведать, окромя щенка твоего!

— Хватит, — оборвал его князь. — Прям сразу, как с коня спустился, посреди двора?

— Знамо, нет! В сумку я его убрал еще в поле, когда нашел! А после уж сумку в клеть отнес.

Ярослав Мстиславич огладил короткую светлую бороду. Он хмурился, размышляя. История у дядьки Крута и впрямь выходила славной. Токмо и оставалось, что схватить отрока да убить за то, что посягнул на жизнь воеводы.

Но потому и хмурился князь, что чуял нутром: не был мальчишка отравителем. Не был. Припомнил, как зимой Горазд пришел на княжеский двор проситься в дружину. Старшие кмети да и он сам токмо рассмеялись тогда. Щуплый, худющий мальчишка в обносках с чужого плеча с огромными глазищами на скуластом лице. Кому там отроком становиться? Силенок хоть хватит ножичек для ребятишек удержать?

Но Горазд вытащил из поношенных старых ножен добрый меч, а после вытерпел, пока валяли его по снегу и грязи княжьи гридни. У кого-то из десятников дрогнуло сердце, и он вступился за мальчишку, сказал, мол, добрый отрок из него выйдет, коли взять в дружину. Того десятника убили весной, когда ходили они за данью, а Горазд потихоньку обжился на княжьем дворе.

И вот нынче Ярослав смотрел отроку в глаза — когда у того хватало сил поднять голову, и не верил, что мог он замыслить лихое. Уж сколько вымесков повидал за свои зимы Ярослав! Мыслил, может он судить, кто повинен, а кто — нет.

— И больше ты из сумки оберег не доставал?

Дядька Крут насупился, припоминая.

По правде сказать, хоть и оправился он чутка после отравления, а вот былая память к нему не до конца возвратилась. Порой мысли туманились, когда он силился что-то вспомнить, и крепко начинала болеть голова. Вот и нынче. Не мог он поклясться, что не доставал из седельной сумки оберег. И князю солгать тоже не мог.

— Может, и доставал, — буркнул дядька Крут.