Между волком и собакой. Последнее дело Петрусенко - Ирина Глебова

«А ведь Митя звонил в Москву, уточнял сведения о Краузе, – вспомнил Викентий Павлович. – Кажется, в Бюро политэмиграции…» Он прошёлся по трём комнатам лаборатории, посмотрел, как студенты-старшекурсники работают над заданиями, и поспешил в Управление, в УГРО.

Кандауров сразу уловил те же совпадения, которые взволновали старого сыщика. Ему с самого начала казалась странной история гибели австрийского коммуниста. Конечно, можно было бы объяснить: чудом уйдя от смертельной хватки гестапо, человек опьянён воздухом свободы и безопасности. А тут – море, а он – яхтсмен, и свобода у него ассоциируется с водным простором, парусной гонкой. Объяснить это можно, но недоумение и неудовлетворение остаются: только приехал, и сразу погиб. И тело не найдено. Зато найдено другое тело здесь, под Харьковом. С иностранной стрижкой. А теперь, оказывается, и с болезнью спортсменов-парусников!

Дмитрий вспомнил, как он шутя предлагал Троянцу сюжет криминального рассказа: утопленника тайно привозят из Крыма, прячут на маленькой станции Борки… Но тогда проще предположить, что мёртвого тела в Крыму и не было…

В Бюро политической эмиграции попросили подождать – нужно уточнить, болел ли чем покойный Эрих Краузе.

– Его послали в санаторий, в Гурзуф, – подсказал Кандауров. – Значит был врачебный осмотр, заключение диагностическое. Спросите у того, кто оформлял санаторную путёвку. И уточните: были ли пулевые ранения.

Через полчаса секретарь Бюро зачитал по телефону выписку из медицинского журнала, сделанную полгода назад. Там было несколько пунктов, но Кандауров и Петрусенко, державшие параллельные трубки, одновременно глянули друг на друга, услыхав: «Панцирное» сердце – констриктивный перикард вследствие травмы сердца, полученной при побоях в тюрьме». И ещё: «Деформация правого коленного сустава, возможно артроз». Секретарь сказал, словно оправдываясь:

– Основное, более углублённо обследование товарищ Краузе должен был пройти уже в санатории. Да вот как получилось… А пулевое ранение в левое бедро у него было четыре года назад. Но только след.

– Благодарю вас, – сказал Дмитрий. – Вышлите нам в Харьковское УГРО копии этих записей. И… не скажите ли, какую причёску носил Краузе? Ну, как он был подстрижен? Можно это уточнить?

– Я сам хорошо помню. Стрижка «Prinz von Danemark». – И перевёл: – «Принц Датский». Я, знаете, первый раз увидел такую стрижку. Поинтересовался, потому и запомнил, наверное. Бедный Эрих сказал тогда, что эта стрижка только-только вошла в моду.

– А как это выглядело, опишите, – попросил Кандауров.

– Волосы длинными прядями. Когда они прямые и густые, как были у Эриха, это красиво. А виски и затылок почти совсем выбриваются, такими бороздками. Иногда волнистыми, иногда прямыми… Ему шло.

Викентий Павлович не стал комментировать услышанное – всё было ясно. Он только нашёл строку в заключении Бокариуса, прочитал:

– «При жизни человек должен был заметно хромать на правую ногу, поскольку повреждения коленного сустава были необратимы. Хрящ полностью изношен и одна кость тёрлась о другую».

– Похоже, тебе придётся проехать и пройти путь… будем пока говорить «Краузе», от Харькова до Крыма, – сказал Дмитрию. – Так что учти это: истинный Краузе хромал.

За два часа поездки из Симферополя в Гурзуф Кандауров получил полный отчёт о розыскной работе по поводу смерти австрийца. Если учесть, что коллеги из Крыма с самого начала не сомневались в личности погибшего, то проверено всё добротно, дотошно. Лейтенант Кирьянов и сейчас ещё не знал истины. Сокрушался:

– Василь Шурпенко, рыбак, у которого Краузе выпросил парусный баркас, говорил ему: «Тож вам не яхта, и море наше вы не знаете». А тот только смеялся: «Парус есть парус, я с любым управлюсь, и с волнами, и с ветром». Мол, всякого я видел, на разных морях.

– По-русски говорил? – словно мимоходом поинтересовался Дмитрий.

Он уже знал, что Эрих Краузе мог произносить лишь несколько ходовых фраз, к нему в Гурзуфе должен был присоединиться переводчик – учитель из Керчи, по происхождению немец. Он задержался на один день и, как оказалось, совсем опоздал. «Этого рыбака надо будет найти и поговорить», – прикинул для себя Кандауров.

Разговаривая, он посматривал в окно, со светлой грустью узнавая крымские пейзажи. Первый раз он приехал в Крым, когда ему было семнадцать лет. Тогда, после многолетнего перерыва, на Байдарском перевале возобновилось строительство дороги, и он в свои студенческие каникулы решил там поработать. Это было его долгом, его данью памяти родителям. Они погибли на Байдарском перевале, когда Мите было восемь лет: на городок строителей дороги сошла, сметая всё, горная лавина. Он тогда остался сиротой, был взят в семью своего дяди Викентия Павловича, как старший сын…

Печальные и счастливые воспоминания одновременно. Тогда, под конец своей работы на Байдарском перевале, он съездил на несколько дней в Ливадию. Там тоже закончились строительные работы в Большом дворце императорского имения, и ждали самого Царя – он должен был приехать принимать свою новую летнюю резиденцию. Митя там тоже поработал, присоединившись к бригаде по окончательной уборке двора. И дождался-таки приезда Государя с императрицей и наследником. Царь Николай подошёл к их группе рабочих, пожал несколько рук со словами благодарности. И, выхватив глазами радостное лицо юноши в студенческой тужурке, ласково спросил: «Вы, молодой человек, тоже здесь трудились? Ведь вы, кажется, студент?» Митя сказал о том, что работал лето на Байдарском перевале, а здесь помогал всего два дня. И что да – он теперь уже студент, будущий юрист. Царь Николай улыбнулся, спросил, как его зовут, и сказал, положив руку на плечо: «Вы правильно поступаете, Митя, что не избегаете физического труда. Это закаляет не только тело, но и душу». «Беру пример со своего государя!» – вспыхнув, ответил он…

Кончились степные долины, испещрённые невысокими холмами, где мелькали то отары овец, то зелёные плантации виноградников. Машина взревела мотором, пошла на штурм перевала. А потом, с высокой точки, внезапно открылось море и огромный утёс, вздымающийся из него. Или нет – припавший к нему, словно жаждущий выпить всё. Ну да, это же Медведь-гора! Закрутился серпантин горной дороги, быстро промелькнула Алушта, и вот уже сбегают по склонам живописные домики с разноцветными крышами и стенами… Их небольшой милицейский автобус запетлял по узким извилистым улочкам, заметно уходящим вниз. Они въехали в Гурзуф.

Кандаурову и его молодому напарнику выделили комнату на втором этаже корпуса, который предназначался когда-то для размещения именитых гостей. Это ведь была одна из самых первых здравниц на Южном берегу Крыма. В восьмидесятых годах прошлого века железнодорожный магнат Губонин построил здесь гостиницы, разбил этот парк. Дмитрий вышел на балкон – прямо перед ним был знаменитый фонтан «Богиня Ночь», сохранившийся ещё с тех времён. Так же, как и южные деревья, кустарники: кипарисы, платаны, ливанские кедры, испанский дрок… Парк был прекрасный, ухоженный: розы оплетали беседки, аллеи украшали фонари, скамейки… Да, здесь хорошо отдыхать, Дмитрий даже подумал, что надо бы свозить сюда семью. Когда-нибудь. А сейчас – не до того.

Приехавшего почти полгода назад австрийского коммуниста, так сразу трагически погибшего, помнили все работники санатория. Но помнили не лично. Пообщаться с ним за короткие часы суток довелось лишь администратору, который оформил прибывшего, да официантке в столовой.

Администратор, серьёзный мужчина средних лет, рассказал Кандаурову:

– Товарищ Краузе приехал, когда ужин у нас уже прошёл. Но я сказал, что провожу в столовую, распоряжусь, и его покормят. Но он отказался: мол, у него есть что перекусить.

– Говорил по-русски? – удивился Дмитрий.

– Нет, словарь немецко-русский в руках держал, да всё равно не мог объяснить. Жестами показал – на чемодан, потом вроде режет, жуёт. Засмеялся. Я понял. Дал ему ключ от комнаты, отпечатанный распорядок дня, и он ушёл к себе. Устал, наверное, с дороги, отдыхал, никуда не уходил.

Но утром, на завтрак, Краузе спустился в столовую. Тогда, в феврале, санаторий не был переполнен отдыхающими, не все столы были заняты. Краузе сел отдельно от других. Официантка Таисия Петровна принесла ему на подносе еду, он сказал ей с улыбкой «Данке шеен» – и на этом их общение закончилось.

Причёску австрийца официантка не разглядела. Оформлялся тот не раздеваясь – в пальто и клетчатой кепке с пуговкой. Официантка сказала, что волосы у него были длинные, тёмные, зачёсаны со лба на бок. На вопрос: не было ли в причёске чего-то необычного, женщина растерянно пожала плечами: «Вроде нет…» Вряд ли бы она не обратила внимания на выбритые фигурно виски и затылок. Значит, заметных бороздок не было.

Ещё одно подтверждение версии «лжеКраузе» дал разговор с рыбаком – Василием Шурпенко. Дмитрий беседовал с ним на берегу, где на стыке намытой гальки и волны лежали лодки, баркасы, прикрученные верёвками и цепями просто к вбитым кольям. Через некоторое время после трагедии с австрийцем рыбаку вернули его баркас, изрядно побитый о камни. Теперь посудина была отремонтирована, выкрашена, натянут новый парус.