Нежность к ревущему зверю - А Бахвалов

К концу пребывания в травматологическом отделении, когда привели в порядок раздробленные пятки девушки, ее ждала еще одна неожиданность: неудачливый шофер предложил ей стать его женой. Надо полагать, едва подлечившаяся студентка почувствовала себя в состоянии шока второй раз, иначе трудно объяснить ее согласие. Золотоволосая медичка знала о своем женихе не более того, что можно увидеть в ее положении. Но что-то успело разглядеть, хоть и была почти вдвое моложе своего жениха. Наверно, не только его умение носить костюмы с непринужденностью манекенщика, но и ту самую живую душу - что сама по себе сказывается в человеке и зовется обаянием

Она говорила Лютрову, что влюбилась в Гая уже постфактум, выигрыш выпал при игре втемную. Впрочем, они разделили его поровну - жили на редкость дружно и как-то легко, необременительно друг для друга, точно два хороших человека, знали, были уверены, что встретятся, будут любить друг друга и что это в порядке вещей. С тех пор, со времени их необычного знакомства, прошло более трех лет, а чуть пополневшая жена Гая, уже врач-педиатр, все еще глядела на мужа как на обретенное чудо, словно не решалась до конца поверить, что оно принадлежит ей.

Когда Лютров заходил к Гаю, жившему в одном доме с ним, а это случалось особенно часто после гибели Сергея Санина, и они, послушные привычке, заводили профессиональные разговоры, она никогда не прерывала их, находила себе какое-нибудь дело в затененном углу большой комнаты, старалась как можно "меньше присутствовать" и украдкой поглядывала на них через плечо. Хотела она того или нет, все в ее облике выражало обезоруживающе стыдливую совсем девическую привязанность к мужу. И для этого ее чувства все на свете, казалось, было пустяками, кроме того, что Гай жив, Гай здоров, Гай курит, Гай смеется, кроме того, что он рядом.

Она легко и быстро нашла общий язык с друзьями Гая и была пленительна своей непосредственностью, открытостью, умением принимать человека таким, какой он есть,- редкое свойство красивой женщины.

Если верить многодетному Козлевичу, а он считал, что знает толк в докторах, то жена Гая ко всему прочему была еще и отличным детским врачом, готовым приехать по первому звонку, днем и ночью, если у кого-нибудь из сорванцов Козлевича появилась сыпь на животике или синяк на затылке.

- А-ты можешь а-поверить мне,- говорил, слегка заикаясь, Козлевич какому-нибудь коллеге-отцу,- лучше жены а-Доната никто тебе не поможет.

Союз двух счастливых людей, мужчины и женщины, выпадал из стойкого представления Лютрова о хлопотности семейной жизни. Если бы он не знал Гая, то решил бы, что его дурачат. В такие минуты Лютров считал, что не женат и не живет такой же привлекательной жизнью лишь потому, что подобное совпадение счастливых случайностей - редкость, а он не одарен ни обаянием Гая, ни его удачливостью. Но теперь, вернувшись из Перекатов, Лютров начинал подозревать, что по-настоящему никогда не пытался определить, почему все-таки вот такая семейная жизнь заказана для него? И вспоминал голос Валерии: "Я позвоню вам, из автомата только..." - счастье представлялось ему и близким и невозможным.

У подъезда летной части Лютров встретился с Володей Рукановым, ведущим инженером истребителя-бесхвостки. Неулыбчивый ведущий Гая-Самари отличался неколебимой серьезностью, способной охладить всякую попытку к легкомыслию, как если бы к этому его обязывала принадлежность к когорте людей, обремененных ответственностью за скверные порядки в этом мире.

Блеснув ограненными стеклами очков с золотыми дужками, он посмотрел на Лютрова так, словно определял, готов ли тот слушать или ему еще подождать.

- К концу дня приедет Николай Сергеевич. Есть распоряжение собрать летный состав в его кабинете. Руканов сделал паузу и добавил:

- Ему сообщили, что Боровский обвинил службу летных испытаний в катастрофе "семерки", не менее того... Коль скоро потребовалось вмешательство Главного конструктора, особое мнение Боровского может дорого ему обойтись, не так ли?

"А тебе-то с какой стороны это важит?" - подумал Лютров, ничего не ответив Руканову.

...Методсовет перед первым вылетом, в сущности, необходимая формальность - так считали многие молодые летчики.

Внешне как будто все так и было. Ведущие конструкторы различных самолетных систем вкупе с представителями фирм-смежников вслух докладывают о том, что куда продуманней изложено в соответствующих документах, - о готовности систем и изделий к первому испытанию в воздухе. На стенах зала заседаний висели раскрашенные схемы, диаграммы, таблицы. Выступающие знакомили присутствующих с принципами обеспечения надежности работы изделий, с резервированием возможных отказов дублирующими устройствами, с методами проведенных наземных или летно-лабораторных испытаний всего, что входит в жизнеобеспечение самолета. И на этот раз, как и обычно перед первым вылетом, вопросов почти не было. Следуя привычному порядку, председатель спросил командира о готовности экипажа, зачитал короткую записку о рекомендуемых метеорологических условиях и пожелал успеха присутствующим.

Но пустая трата времени на подобных методсоветах была лишь кажущейся. Лютров знал, как важно для летчика до конца поверить в готовность машины, и не по документам, а на этом, столь представительном "конклаве", обладающем пропастью знаний и опыта по каждому освещаемому докладчиками вопросу; как важно для летчика их молчаливое согласие с выводами докладчиков. Это не просто их согласие, это молчание тех, кто может подняться, подойти к схеме и своей эрудицией перечеркнуть поспешные заключения, высказать полновесное сомнение в правильности предпосылок для успокоительного вывода. Это молчание успокаивает любое тревожно стучащее сердце. И потому внешне театрализованное, обреченное на якобы сонливую бездеятельность совещание, по существу, имеет значение той главной подписи, которая как будто ничего не меняет в существе дела, но подтверждает подлинность документа.

Когда почти все разошлись, Лютров подошел к Чернораю.

- Голова кругом, а?

- Не говори, Леша. Уж скорей бы вылет! Чувствуешь себя как в лифте, который никак не остановится...

Лютров направился в комнату отдыха летчиков, чувствуя, что соскучился по лицам ребят за время командировки и работы в КБ, по стуку бильярдных шаров, по вечным перепалкам круглолицого Козлевича с Костей Караушем, по мальчишескому смеху Витюльки Извольского. И даже хмурый Борис Долотов являл собою какую-то часть привычной картины жизни летной службы базы, без него тоже чего-то не хватало.

Комната отдыха - залитое светом помещение с огромными, во всю стену, окнами, формой напоминало половину шестиугольника, средняя грань которого выходила на летное поле. В центре стоял бильярд, слева от входа два шахматных столика, затем круглый, прочно сработанный стол для домино. Стулья, диваны, столики с отечественными и зарубежными журналами на них стояли у боковых стен. На низких подоконниках пестрели выпуски экспресс-информации, справочники, каждый вечер убираемые Глафирой Пантелеевной в стеклянный шкаф. Иногда в компанию деловых изданий попадал завезенный из заграничной поездки рекламный журнал с не очень одетыми красотками, восседающими за рулем спортивных автомобилей, катеров, яхт; рекламные проспекты авиационных выставок, все с теми же стереотипными улыбками безымянных девиц, как если бы присутствие их загорелых телес превратилось в некую форму благословения прогрессу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});