Вооруженные силы Юга России. Январь 1919 г. – март 1920 г. - Антон Деникин

Выбора не было.

Причины столь неудачной до той поры политики Франции Маклаков объяснял известным легкомыслием, незнанием России, пристрастием к демократизму, боязнью своих демократических партий, боязнью реставрации в России ее германофильства» и т. д.

«Конечно, был некоторый флирт с украинцами, продолжается он с поляками и финляндцами, но не забудьте, что все это основано отчасти на незнании, отчасти на традиционных воспоминаниях и симпатиях, основанных в значительной степени на позиции русских передовых кругов, которые в своей ненависти к старому режиму преувеличивали страдания и Польши, и Финляндии, а еще больше на том, что в момент крушения России, когда можно было опасаться, что Россия есть действительно расслабленный колосс, от которого скоро ничего не останется, Франции приходилось цепляться за остатки ее прежней мощи. Но как только появляется вера в то, что будет сильная Россия, все симпатии Франции, самые искренние, идут опять к ней».

В таком же роде писал граф Коковцев, ссылаясь на свою осведомленность благодаря обширным связям в политическом мире Франции:

«В настоящее время[[88] ] французы переживают новый поворотный этап… Их страшит будущая беззащитность перед призраком возможного возрождения Германии. Они преувеличивают до крайности эту способность возрождения, быть может, искренне даже не верят в нее, но для них и для всех сторонних наблюдателей здесь ясны два положения:

1. Глубокое внутреннее расстройство Франции, упадок настроения большинства народных масс к продолжению вооруженной борьбы, организованность рабочего класса, не желающего возвращаться к упорному труду, и неизбежность отсюда искать сближения с другими народами.

2. Крайняя ненадежность помощи Америки в будущем, неустойчивость ее внешней политики, стремление ее вовсе отойти от европейских осложнений, вернуть себе недавнюю замкнутость в сфере собственных интересов и невозможность поэтому рассчитывать на нее в минуту действительной опасности.

Отсюда больше, чем от серьезной веры в близкую германскую опасность, с каждым днем крепнет страх перед изолированностью Франции и необходимость подготовить в будущем восстановление союза с Россией, вернуть к себе наши симпатии и сделать все возможное, чтобы не допустить Россию или броситься в объятия Германии или же считать единственным своим другом Англию и подпасть целиком под ее политическое и экономическое влияние.

Здесь начинает даже пробиваться болезненная мысль, как бы не зародилась в один прекрасный день страшная перспектива взаимного сближения Германии, России, Японии и Италии на почве нынешнего хаоса изо дня в день осложняющихся отношений недавних союзников».

В связи с отправлением из Парижа на Юг России миссии генерала Манжена граф Коковцев «по всем доходящим до него сведениям» заключал, что она «имеет истинной целью попытаться (заставить) забыть прошлое и положить начало лучшему будущему, усматривая в Вас и Ваших силах ту ближайшую и реальную власть, которая способна возродить Россию из хаоса и разорения».

Во время поездки нашей делегации в Париж[[89] ] генерал Драгомиров после посещения Клемансо в письме ко мне излагал свои впечатления:

«Все понимают необходимость союза с нами. Панически боятся реванша Германии и чтобы мы не соединились с Германией против Европы. Клемансо был со мною очень предупредителен. Сначала резко пытался нападать на нас, что мы „враги Франции„; ссылался на какое-то письмо Ваше к Колчаку, в котором Вы будто бы весьма резко критиковали политику Франции. Пытался обвинять в том же и меня. Я дал ему на это… резкий отпор, что „врагами Франции“ никогда не были, но, несомненно, весьма отрицательно относились к французским генералам, создавшим одесскую катастрофу. Клемансо в конце концов несколько раз объявил, что будет оказывать нам всяческую помощь, но, конечно, не людьми. От «людей“ я поспешил отказаться, а настаивал на скорейшей моральной поддержке, путем немедленного формального признания правительства Колчака и принятия наших представителей в сонм официальных послов других держав. На это я ответа не получил. Разговор кончился почти дружески повторением обещания – помочь всем, чем может. Из письма Нератова Вы узнаете, что такую же помощь обещает и Пишон“.

Я убежден, что и эти, и другие мои осведомители совершенно правильно освещали настроения правившей Франции. Казалось несомненным, что положительные отношения ее к противобольшевистской России имели под собою твердый базис: 1) угроза русского большевизма, 2) опасность русско-немецкого сближения, направленного против Франции и 3) преимущественная заинтересованность ее в признании и уплате российского государственного долга.

И тем не менее французская политика не сделала своего «выбора», оставшись на распутье: Франция делила свое внимание между Вооруженными силами Юга, Украиной, Финляндией и Польшей, оказывая более серьезную поддержку одной лишь Польше, и только для спасения ее вступила впоследствии в более тесные сношения с командованием Юга в финальный, крымский период борьбы. Это обстоятельство придавало всей политике Франции в «русском вопросе» характер нерешительности, неустойчивости, беспочвенного гадания и отсутствия той доли риска, которая законна и неизбежна во всяком большом политическом предприятии.

В итоге мы не получили от нее реальной помощи: ни твердой дипломатической поддержкой, особенно важной в отношении Польши, ни кредитом, ни снабжением.

После неудачного представительства капитана Фуке во главе французской военной миссии стал полковник Корбейль – человек серьезный и уравновешенный, с которым установились вполне дружелюбные отношения. Но он был представителем только главного командования на Востоке, имел весьма ограниченные полномочия и служил, главным образом, передаточной инстанцией в наших сношениях с Константинополем и Парижем. Мы связывали большие надежды с приездом осенью 1919 года миссии генерала Манжена, командированного уже правительством, обладавшего «широкими полномочиями», как гласила верительная грамота[[90] ], обязанного «облегчить сношения между Добровольческой армией и французским командованием для вящей пользы противобольшевистской борьбы и укрепления связей, соединяющих издавна Францию с Россией».

Надежды не оправдались. В таганрогской миссии не было никакой русской политики, потому что ее не было и в Париже. Все попытки сдвинуть вопрос с мертвой точки не увенчались успехом, и миссия сохранила свой прежний характер, главным образом, осведомительного и отчасти консульского органа. Мы вели длительную переписку и разговоры по поводу захвата французами черноморского транспорта[[91] ] и возвращения интернированных судов русского военного флота; по поводу претензий французских предпринимателей Кривого Рога и Донецкого бассейна; франкофобских выходок некоторых южных органов печати и так далее, и так далее. Разговоры – нудные и раздражающие. Была попытка со стороны французского командования и к осуществлению пресловутой англо-французской конвенции о «зонах действий…». В августе 1919 года я получил уведомление, что на основании этой конвенции «контроль над пассажирами, следующими во все (русские) порты на запад от входа в Азовское море, будет производиться французскими властями». Для этой цели французы решили послать свои паспортные бюро сначала в крымские порты, потом в Одессу. Начальнику французской миссии было сообщено о недопустимости вмешательства в наши внутренние дела и о том, что «контроль над лицами, прибывающими в район ВСЮР, осуществляется российскими дипломатическими и военными представителями за границей, без разрешения которых никто в пределы Юга России не может быть допущен»[[92] ]. В конце концов штаб генерала Франше д'Эспере свел вопрос к «недоразумению», и французские контрольные пункты из чинов, «аккредитованных при русских властях», были допущены на побережье, но лишь для контроля лиц, выезжающих из России в Константинополь, то есть в фактическую зону союзной оккупации…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});