Не жить - Юрий Бригадир

Пистолет дернулся, и раздался щелчок. Пулька вдарила где-то за полметра от мишени.

– Хм… Давай еще!

В этот раз пулька явно была ближе, но мишень все равно не задела.

– Ты пальцем дергаешь. Боевиков, видать, насмотрелся. Они там при каждом выстреле аж сами подпрыгивают. А ты так… Дыхание задержи и пальцем медленно тяни так, чтобы выстрел для тебя тоже неожиданным был, понял?

В этот раз пулька прорвала край бумаги, но уже следующая попала в центр. Потом раздались несколько пустых хлопков – пульки кончились.

– Ну, пойдет. Правда, Коля, в этот раз тебя убили, и правильно сделали, потому как если не ты, то тебя. В следующий раз будешь стрелять – не думай о себе. И о мишени не думай. Тебе просто надо механически все сделать, без эмоций…

– Без чего? – спросил спиногрыз, поднимаясь с колен.

– Волноваться нельзя. Бояться. Радоваться. Ровным надо быть. Тогда и рука будет твердой. Пошли поедим наверх. Немного уж осталось…

Наверху я себе кофе сварил, а пацану нарубил что-то да из холодильника разогрел. Краем глаза заметил, что Коля на пол опустился и собаку обнял. Джек, радостный от такого внимания, облизал его с ног до головы, чуть в задницу не залез.

– Любишь собак? – спросил я, накрывая на стол.

– Люблю… Только мне мама не разрешает.

– Хм. Вечно она тебе жить не дает, однако. Впрочем, какая у тебя жизнь. Инкубатор, оранжерея… Ты небось еще и не воровал?

– Воровать же плохо! – поднял голову спиногрыз.

– Это голодать плохо, Коля! Избитым быть плохо, мертвым, опущенным, безглазым и безногим. Вот это – плохо. А воровать – нет. Воровать азартно и приятно. И потом, Бог же видит. Ты еще не знаешь, но у честных никто ничего не крадет. А вот у твоего отца – запросто. Так что иди руки мой и за стол…

Пока короед метал вилкой ассорти, я пил кофе, смотрел на него и думал. Черт его знает, но он мне не был противен. Странно.

Всю жизнь я искренне ненавидел детей.

Не только человечьих. Собачьих, кошачьих, птичьих, рыбьих. Склизкие бесполезные потенциальные создания. У них все ненастоящее, все впереди, все понарошку. Тысячи, десятки тысяч дней пройдут, прежде чем из этих моделек, проектиков, набросков хоть что-то значимое проявится.

А когда проявится – окажется, что и этот урод тоже не получился и надо делать нового.

Розовая тонкая кожица, пухлые губки, пальцы, похожие на червяков.

В них нет ни ловкости, ни навыка, ни силы. Только желание пробовать и ломать. Идиотское любопытство, ведущее их на край подоконника, с которого они падают и растекаются чахоточной слизью. Тупое упрямство, заставляющее их раз за разом делать одну и ту же бессмысленную вещь. Сосать пальцы. Хватать блестящее. Повторять тысячи раз подряд один и тот же идиотский звук.

Всю жизнь рядом со мной кто-то удивляется им, умиляется, агукает и целует их в поносные жопочки. Сплошь и рядом я вижу взрослых маразматиков, выращивающих хищников, которые сожрут их еще живыми. Дети растут, и никто не видит их вампирских клыков, глаз с вертикальными зрачками и чудовищно изогнутых когтей. Маленькие оборотни умеют притвориться ангелами. Они сделают все, чтобы ты ухаживал за ними, чтобы ты почувствовал в своем сердце убийственный укол родительской любви и стал полностью невменяемым. Когда я вслушиваюсь в лепет какой-нибудь мамаши или – того хуже – бабушки, мне хочется подойти, резко свернуть у короеда голову и пойти дальше, не испытав ничего, кроме удовлетворения. Пусть сойдет с ума бабуля. Она принесла в этот мир будущих свирепых и вечно голодных хищников.

Последнее время по телевизору часто лепечут о возросшей детской преступности и жестокости. Как будто где-то когда-то кто-то видел другое. Как будто где-нибудь дети были другими. Да сотни тысяч лет личинка человека разумного была такой. И никто не видел ни добрых, ни даже просто равнодушных детей. Все чудовища.

Я очнулся в доме ребенка, а потом меня бросили в детский дом. Не знаю, где я был раньше. Может быть, в аду. Эти дети, похоже, все были в аду. Они пришли оттуда с единственной целью – сожрать этот мир и отомстить ему так, чтобы земля захлебнулась розовой пеной.

Каждую неделю по тому же телевизору передают, что где-то опять за издевательства посадили то воспитателя детского дома, то учителя. Перечисляют все, что творил педагог. А я знаю другое. Если бы он не вел себя так, никто из этих малолетних зомби не понял бы его. Жестокость, лютость, глумление – всего лишь средство управлять. И если воспитатель не берет в руки плеть, то его воспитанник берет в руки топор. Взрослый просто защищается от примитивных существ, лишенных хоть какой-либо искры, кроме искры ненависти.

Толпа, стая, косяк хищных пришельцев из мира, где никогда не бывает света, – вот что такое дети в детском доме. Когда они выходят на волю, от их жадного крика содрогается весь цивилизованный мир. Никто не знает, что с ними делать. У них нет ничего, к чему можно прижаться. Дом, Родина, любовь, вера – это не больше чем звук. Просто звук. Колебание среды с определенной амплитудой. Они не знают никакой морали и не ведают, для чего их произвели на свет. Янычары, ублюдки, сироты, выкормыши ада. Каждый год открываются ворота детских домов и выпускают на волю сформировавшихся нелюдей с голодными глазами.

Но если кто-то думает, что такими бывают только звереныши из детских домов, он смертельно ошибается.

Дети все до одного такие. Потому что если бы они не были исключительно злобными, хитрыми, жестокими, то они бы не выжили. А ведь людей все больше. Даже несмотря на опустошающие войны.

Я ненавижу детей.

Потому что сам был ребенком.

Но почему этот пацан не вызывает у меня приступа брезгливости – не знаю. Постараюсь просто об этом забыть…

25

– Дайте бинт, что ли! – зашипел Малина.

– Да брось, там две дробины попало! Лучше рукой не тряси, забрызгал все…

Кровь каким-то чудом попала даже на потолок, хотя ее было совсем немного.

– Гиря, как ты? – спросил Милевич, вытирая платком руки.

Влад сидел в кресле и качал головой. Выстрел его не задел совсем, зато вывел из оцепенения. Последний час он почти не разговаривал.

– Нормально, – ответил он, – что там с Натальей? Не помяли?

– Ну, слегка. Синяк будет, конечно. Но кости целы. Ты лучше скажи, откуда у нее ключ от сейфа охотничьего? Она что у тебя, по воскресеньям ружья чистит?

– Этот сейф уже пять лет тут стоит. И думаю, уже года четыре она знает, как он открывается. Или ты думаешь, твоя жена не знает, где у тебя ключи?

– Не знает. Вернее, она вообще не знает, есть ли у меня сейф. Это просто.

– Дай закурить… – попросил Влад.

– Ты же не куришь!

– Дай!

– Да ладно… – Милевич бросил ему пачку. Гиреев неумело достал сигарету, покрутил ее пальцами и понюхал.

– Приятный запах… острый. Значит, так… Времени у нас сколько? Два сорок пять… Все выйдите, кроме Кости! – приказал Влад и, пока сотрудники выходили, подкурил сигарету.

– Хм, – скривился он, – вот незажженная вкуснее. Ядреней, что ли… А теперь тошнота одна. Херня, одним словом! – встал и раздавил едва начатую сигарету в пепельнице.

– Вот что, Миля… – продолжил он, – мне майор запретил говорить, но тебе отчитаюсь. Через час с небольшим меня майор заберет. Будем имитировать самоубийство. Но вас это не должно волновать. Искать, рыть носом землю, вытащить его из-под земли. Если даже умру по-настоящему – найди его, Костя. Я полчаса назад свежее завещание написал. Ты там тоже есть. Наталью берегите. По этой бумаге она будет вашей хозяйкой. Сейчас уеду… за мной никого не посылай, сам свяжусь, если что… Вопросы есть?

– Есть, – кивнул головой Милевич, – Камень может позвонить тебе на сотовый. Как в этом случае? Дербенту номер нужно будет отслеживать…

– Не надо ничего отслеживать. По легенде, я стреляю себе в сердце, а трупы не разговаривают… Немного осталось. И вообще…

Оставьте меня в покое. Я к Наталье пойду. Куда вы ее утащили?

Костя мотнул головой в сторону двери. Влад кивнул в ответ и поднялся.

Когда он зашел в комнату, Наталья лежала на диване, свернувшись калачиком. Рядом на стуле сидел Кабан и изучал свои исцарапанные ладони. Увидев Гиреева, встал и вопросительно посмотрел на него.

Влад движением головы указал ему на дверь. Кабан поднялся и вышел.

Наталья лежала не шевелясь. На плече красовался большой фиолетовый синяк. Ги-реев подошел и сел на стул. Кашлянул. Погладил по голове.

– Не получилось… – сказал он, – не получилось у тебя, Наташа. Извини. Да и дробь… Одна видимость. Четвертый номер, утиная. Только вон Малину поранила. Хотя… Если бы в упор, да в шею, например… Сработали мужики быстро…

Наталья не шевелилась, только было видно, как она дышит.

– Ты сейчас поспи. Не вставай. Я, собственно, попрощаться зашел. Вот десять лет работаю… Сама знаешь. Все эти курорты на неделю не в счет. Что толку-то? Сидишь в номере, ждешь, что какое-нибудь говно случится. Телефон как продолжение руки. Ночью, днем, какая разница. И все эти годы подумать совершенно не было времени. Кто я, что я… Зачем я. Мелькнет что-то в голове, и все. Некогда. Дела. Все время думал – ну вот еще немного, бизнес налажу, поставлю кого-нибудь, пусть рулит. А сам на дачу – думать, читать, говорить. Любить… Тебя, Колю, жизнь… Что ж я с ней все воюю, с жизнью-то. И вот как-то все рядом это было. Ну вот еще в одной фирме дела налажу, ну вот еще одну организую… Ну еще вот этих пригрею, пусть на меня работают. Рядом, рукой подать. И все завтра, завтра. А очнулся – завтра-то и нет… Ты сейчас спи, а я любить попробую. По-настоящему…