Санькя - Захар Прилепин

- Я запомню, - ответил Негатив, разглядывая адрес при помощи Сашиной зажигалки, взятой со столика.

В Риге нужно будет сделать все предельно быстро. Задача: захватить смотровую площадку башни на центральной площади города.

Забаррикадироваться там. Скоро Девятое мая, а их поганая охранка затеяла более ста уголовных дел по русским ветеранам Второй мировой, живущих в гордой прибалтийской стране. "Стараются к празднику", - сказал Матвей. Нескольких уже посадили как "бывших оккупантов". Двое из стариков умерли в тюрьме. Нужно устроить там, прямо в центре Риги, бучу, дождаться журналистов, желательно европейских, и потребовать прекратить этот беспредел. Никто, кроме "союзников", не собирается ничего делать.

"Все определится на месте - сроки, способы, прочее", - сказал Матвей. Он кивнул Негативу, будто спрашивая: "Ну, все ясно, дорогой мой?" И Негатив кивнул спокойно в ответ: "Все ясно".

- Матвей, я в этом деле никак не нужен? Я хотел бы, - сказал Саша, вдруг понимая, что спросить нужно было раньше - но раньше, пока они сюда шли, показалось глупым: что преждевременно трепыхаться.

Когда Саша заговорил, Негатив повернулся к нему и воззрился жестко. Саша не реагировал, глядя на Матвея.

- В этом деле ты никак не нужен, - без эмоций ответил Матвей. - Ты нужен в другом деле. Пойдемте, выпьем, что ли, чаю? - спросил он безо всякого перерыва и куда добрее.

Они дошли, неожиданно развеселившиеся, до кофейни - по дороге Матвей начал о чем-то рассказывать, о какой-то новой проделке "союзников", и было очень забавно, Яна несколько раз засмеялась хорошо, и даже Негатив улыбался.

О том, как "союзники" расклеивали антиправительственные листовки на столбах, вставая друг другу на плечи, - получалось так высоко, что оторвать было очень трудно. И утром перепуганные менты бегали возле столбов, не зная, что предпринять. Ну, не будут же они в форме друг другу на плечи вставать. Пока лестницу нашли… Ходили с этой лестницей по всей трассе… Через час только подвезли каких-то оглоедов из КПЗ - заставили их отдирать.

Сашу поначалу нехорошо задело это веселье, а потом подумал: "Наверное, так даже лучше. А что, надо было идти с понурыми лицами?…"

Матвею явно понравилось, как реагировал в беседе Негатив, и сам Негатив понравился Матвею.

О том, как Негатив показался Яне, Саша не мог догадаться. Он вдруг подумал, что ей вообще все равно и никого не жалко особенно. "Наверное, так даже лучше, - повторил он еще раз. - Действительно, так даже лучше. Она же не сестра милосердия… Может, она спит с Матвеем? - подумал Саша. Но мысль получилась странно отстраненной, бездушной. - Спит, не спит - мне все равно, просто я хочу ее видеть. Гладить ее тонкие пальцы иногда… Нет, часто".

В кофейной почти никого не было, один мужчина сидел спиной. Матвей внимательно посмотрел на эту спину и вроде остался доволен.

Матвей заказал на всех чаю и бутербродов. Сидели, жевали с аппетитом, Матвей рассказывал о том, как живут "союзники" во всех концах страны. Партийцы приживались и разводились как бактерии везде - в тайге, в тундре, в степи… Были совсем узкоглазые "союзники", были чернокожие, чеченцы были, евреи.

- У нас новый пресс-секретарь партии - еврей, Яша, - говорил Матвей. - Ему мама названивает все время, что-то говорит, а он отвечает, - здесь Матвей хорошо изобразил еврейскую речь, -…он отвечает: "Мама, ну какой я еврей. Если бы я был еврей - разве я сидел бы здесь?"

…Среди "союзников" имелись удивительные особи вроде капитанов дальнего плавания, бывших кришнаитов, рецидивистов, и даже один космонавт наличествовал.

Саша спросил о Костенко, о том, как движется его дело, и Матвей рассказал, что вождь злой, пишет злые письма, но не сломавшийся, строит там всех в камере, где сидит, прижился сразу, его уважают в тюрьме… "Весточки доходят не только от вождя, - сказал Матвей. - Хорошо к нему относятся блатные…"

Саша иногда думал о Костенко, пытался понять этого странного, агрессивного, очень умного человека.

Костенко - Саша заметил это давно - очень любит слово "великолепный" и слово "чудовищный". Часто их употребляет. Словно рисует - сочными мазками. Мир населен великолепными людьми или чудовищным сбродом. Чудовищная политика должна смениться великолепным, красочным государством - свободным и сильным.

Он не стесняется говорить так просто - потому что как никто другой умеет говорить сложно: если это необходимо.

Костенко написал добрый десяток отличных, ярких книг - их переводили и читали и в Европе, и в Америке, на них ссылался субкоманданте Маркос, - правда, они не виделись ни разу, эти два человека, замутившие по разные стороны океана революционное гулево и варево.

…И вот, несмотря на весь свой отменный культурный багаж, признаваемый всеми, даже врагами, за исключением полных идиотов, - несмотря на свои знания и свой словарь огромный, Костенко все равно имел тягу к ярким и простым словам, сразу определяющим, что есть что.

И сам он, и его характер, - думал Саша о Костенко, - таился где-то между этими определениями - "великолепный", "чудовищный". Великолепный человек, способный на чудовищные поступки. Да, так… Великолепная наглость Костенко и его чудовищная работоспособность. Правда, здесь слово "чудовищное" уже в переносном смысле… Но подходит.

И Саша вдруг вспомнил, как был удивлен, когда после агрессивных книг Костенко, порой изысканно агрессивных, порой неприлично агрессивных, он вдруг наткнулся в библиотеке на стихи Костенко, детские, абсурдистские, печатавшиеся раз или два давным-давно, лет двадцать, наверное, назад. В них присутствовало просто нереальное, первобытное видение мира - словно годовалый ребенок, познающий мир, научился говорить и осмыслять все то, что видит он впервые, - осмыслять самочинно и озвучивать познанное без подсказок. И мир в стихах Костенко получился на удивление правильным, первобытным - таким, каким, он и должен быть, вернее, таким, какой он есть, - просто нам преподали, преподнесли, объяснили этот мир неверно. И с тех пор мы смотрим на многие вещи, не понимая ни смысла их, ни предназначения…

То же самое благое умение - видеть все будто в первый раз - Костенко проявлял и в своих философских книгах, но там так мало осталось от ребенка… Там вовсе не было доброты. В них порой сквозило уже нечто неземное, словно Костенко навсегда разочаровался в человечине, и разочаровался поделом. Он умел доказывать свои разочарования.

И пока "союзники" мечтали лишь о том, чтобы сменить в стране власть, гадкую, безнравственную, лживую, Костенко пытался думать лет на двести вперед как минимум. Что-то ему виделось там чудесное. Ах, да, чуть не забыл - не чудесное, а - великолепное и чудовищное. Очертания этого он пытался постичь.

Матвей - Саша взглянул на Матвея - был более, что ли, земной, чем Костенко, - оттого с ним легче. Они так хорошо сидели и пили чай, и Матвей еще заказал всем еды.

А потом извинился и засобирался.

Вспомнил: "Черт, забыл, меня ждут в бункере", - и поверилось, что, правда, ждут.

- Матвей, можно я с тобой? - спросил Негатив. - Еще есть вопрос.

Матвей кивнул:

- Обязательно можно. Я тоже еще не все тебе сказал.

И они остались вдвоем с Яной. Она, почувствовал в одно мгновение Саша, хотела было встать вслед за Матвеем - но оставить Сашу с целой кучей бутербродов, в глупом каком-то положении… или начать эти бутерброды рассовывать по карманам… или оставить на столе - когда Матвей их только что заказал и сразу расплатился… В общем, она еле заметно дрогнула, оборвав движение, и осталась сидеть. Отломила кусочек ветчины, жевала. Саша посмотрел на ее руки, держащие стакан, и даже не пытаясь рыться в голове в поисках подходящей темы, взял и заговорил о Костенко, о его умении видеть все в контрастности, в яркости, в цветах, которые даже у молодых людей уже стерты и блеклы.

Яна сначала слушала спокойно, потом оживилась ненадолго, что-то появилось веселое, взбалмошное, любознательное в ее глазах, но вскоре померкло. Саше, наверное, хотелось задать этот вопрос - а какой он, Костенко, для нее, Яны. Каким он отражался в зрачках ее кошачьих. Она ведь видела его совсем близко, когда он плечи ее ломкие сжимал… Что-то потом они говорили, после случавшегося между ними… У мужчин эти первые слова часто многое значат… Впрочем, столь же часто эти слова вполне бессмысленны.

Саша не мог задать своего вопроса. И поэтому он говорил и говорил, так и сяк поворачивая свою мысль, заметив, что Яна, кажется, вовсе перестала всерьез следить за ходом его умозаключений, и только когда Саша произнес слова о детскости зрения Костенко, неожиданно сказала:

- Я не люблю детей. И Саша замолчал.

Яна извлекла из стакана с допитым чаем дольку лимона и, облизнувшись, сузив глаза, высосала его, не морщась.

- Ты спрашивал… - сказала она, - спрашивал тогда, как меня тогда отпустили после митинга. Ты же видел мой оторванный капюшон. Ты удивлялся… Меня поймали. Омоновец. Я предложила ему меня отпустить. И он согласился, представляешь? Мы просто зашли в подъезд на десять минут, а потом я пошла домой.