Стихотворения - Владислав Фелицианович Ходасевич

увидеть образ прочнейшей и глубочайшей любви своей – Плениры, земной жены. Самая вечность если и желанна ему, то лишь для того, чтобы уже никогда не разлучаться с землею, чтобы окончательно закрепить свой давний духовный союз с нею.

Недаром и самые стихи о бессмертной душе своей он начинает словами:

О домовитая ласточка,

О милосизая птичка!

Бессмертный и домовитый, Державин – один из величайших поэтов русских.

1916, Коктебель

Скучающие поэты

Новые стихи… Несколько книжечек, и среди них – 2-й сборник «Союза молодых поэтов и писателей». Имена – то знакомые, то совсем новые.

Я начал читать эти книжечки с карандашом в руке, делая на полях отметки. Но постепенно у меня пропадала охота подчеркивать, ставить птички да крестики. Наконец карандаш и вовсе выпал из моих рук. Труд почти пропал даром, ибо я увидел, что летят страницы, сменяются имена авторов – отмечаю же я все одно и то же: что почти все десятка два мелькнувших передо мною поэтов разнятся друг от друга частностями, а в основном томительно сходствуют.

Отчаяньем пронизывает грудь

Наивная, смертельная тоска.

Это говорит Нина Снесарева-Казакова в книжке «Тебе – Россия». Другие ей вторят:

По кочкам, по болотным пустырям

Живет душа, оставив поднебесье,

Она поет и жалуется зря

И все скулит однообразной песней.

(А. Браславский. «Стихотворения»)

Бегут, сменяясь, времена,

Бессмысленная скоротечность…

(С. Луцкий. «Служение»)

Участники «Союзного» сборника от них не отстают. Каждый дал по одному, по два стихотворения – но редко кто не успел в них сказать о тоске, о скуке:

Я был сияющим повесой,

Но пыл прошел, и я давно

Задернул черною завесой

На мир глядящее окно.

(А. Дураков)

Всегда все то же, что и прежде…

(И. Кнорринг)

Какая грусть на площади ночной!

В угарном и безрадостном весельи

О чем-то горьком, как июльский зной,

Скрипят неугомонно карусели.

Ю. Мандельштам)

И пустоцветом облетаю в ночь.

(Д. Монашев)

Я сохранил свою мечту…

А сам во мрак и пустоту

Ушел, и вот с тех пор тоскую…

(Ю. Рогаля-Левицкий)

Это – наиболее выразительные и сконцентрированные отрывки. По существу же, скуке посвящены стихи А. Присмановой и А. Гингера, тоскует Е. Калабина, на тоску тихонько жалуется Валентина Гансон, скука пугает Екатерину Таубер. Вл. Иванову, автору эпической поэмы «Концы и начала», кажутся скучными самые трагические минуты истории.

В своем видении мира поэт его судит – и в этом суде свободен. Критик вправе не соглашаться с ним, но не вправе оценивать поэзию смотря по тому, совпадает ли мировоззрение поэта с его собственным. Требовать от поэта, чтоб он видел мир таким, а не иным, – значит ничего не смыслить в поэзии. Декретировать поэзии «бодрые» или «примиренные» настроения – такое же варварство, как декретировать противоположные. В частности, о русской поэзии еще Пушкин заметил: «От ямщика до первого поэта мы все поем уныло». Самое бодрое произведение русской словесности, вероятно, «Песня о буревестнике»: это ей не мешает быть и одним из самых плохих.

Все восприятия мира одинаково поэтичны. Единственное непоэтическое по самой природе своей есть скука. Но это потому, что в действительности она есть не восприятие, а результат отсутствия восприятия, результат душевной невосприимчивости. Скука может быть предметом поэтического изображения (как все на свете), – но не двигателем поэтического творчества.

Сказано: перемелется – мука будет. Так и мир: перемелется в личности поэта – будет поэзия. Но если ничего не перемелется, то ничего и не будет. Стихотворец, которого основное состояние есть скука, похож на жернов, трудящийся без зерна. Большинство молодых поэтов наших скучает.

«Вся тварь разумная скучает». Верно. Но это – ее падение, следствие ее одержимости Мефистофелем, лицом глубоко непоэтическим. Вероятно, такие временные падения ведомы всякому поэту, как всякому человеку. Но что сказать о поэзии, которая вся состоит из падений в не-поэзию?

Поэтический прием целесообразен. Он вызывается необходимостью выразить то или иное – так, а не иначе. Его характер предопределяется характером темы, как жест работника предопределяется содержанием работы. Жест плотника – не жест портного. Юный поэт, еще не научившийся воспринимать мир вполне по-своему, не имеет материала для обработки, ничто властно не понуждает его к такому, а не иному жесту. Он, так сказать, безработный. Чтобы имитировать работу, он то делает такие движения, будто шьет, то – будто строгает, хотя в действительности он еще и шьет и строгает пустое место, воздух. Он прилагает готовый поэтический прием к несуществующему поэтическому заданию. Такова главная причина подражательности у молодых поэтов. Она проходит по мере того, как он научается по-своему видеть мир.

Естественно, что у стихотворца скучающего, то есть вовсе лишенного восприятия, подражательности стабилизируются – уже независимо от возраста. Выработать собственный прием, собственный жест он органически не способен. Это и есть причина подражательности тех многочисленных «молодых», которые, скрывать нечего, достигли уже вполне почтенного возраста. Они не от молодости подражательны, но от подражательности «молоды».

От скуки родится лень. Подражатели наши мало работают. Если бы они больше работали, то, прежде всего, лучше знали бы литературу, и круг подражаемых авторов, конечно, расширился бы. Досадно видеть, что мировая литература так велика, а подражают, в сущности, все одним и тем же: преимущественно Ахматовой, Мандельштаму, Маяковскому, Пастернаку, Цветаевой, пишущему эти строки. Мало того: подражают бессистемно, безвкусно. Например, подражая Цветаевой, Вл. Иванов свою поэму именует «попытка эпоса». Но в самой поэме – и Цветаева, и Блок (отголоски «Двенадцати»), и просто Вадим Шершеневич. (Для краткости привожу только этот пример, зараз нескольким авторам, порой плохо соединяемым, подражает отнюдь не один Вл. Иванов.) Получается какая-то составная, безличная, наспех склеенная поэтика, лишенная внутренней логики, составляющая отличительное свойство молодой зарубежной поэзии и, сколь ни парадоксально это звучит, образовавшаяся не как результат известной работы, а напротив, – как результат отсутствия работы. Особенно утомительно и несколько горько видеть, как прием, первоначально возникший из внутренней потребности, прием, глубоко связанный с темой и, следовательно, с личностью автора, – уныло, без всякой надобности, без чувства меры, повторяется в десятке подражательных отражений, обезличивается