Тролльхеттен - Сергей Болотников

Рамена все рассчитал правильно, человек, на которого показал Ворон, должен пройти здесь, чтобы вернуться домой. Вот уже два часа, как он ушел за водой к единственной в округе водоколонке. Сектант видел, как возвращаются оттуда жильцы, сгорбившиеся под тяжестью сосудов, вмещающих в себя влагу жизни. Выглядели они подуставшими, но странно счастливыми, словно отвоеванная вода стала вдруг занимать для них одно из первых мест в человеческом хитпараде ценностей. Вчера Ворон сказал:

— Смотри, Рамена, кто тебя окружает! Люди, твои соседи, твои земляки, они не видят истины, они погрязли в мелочных делах и насущных проблемках. Им уже не постичь потустороннего, им уже не увидеть истины. Мрака истины, Рамена. Они слабы духом и зависят от слишком многого количества вещей. Они изнеженны. А когда их начинают лишать этих вещей, этих удобств, они не возвышаются, а, напротив, окончательно деградируют. Бойся их судьбы, и смотри, каким бы ты стал, если бы я не взял тебя под свое крыло.

Экс-сектант помнил, что при этих словах его словно насквозь пронизало острое и горячее чувство благодарности, смешанное с ощущением вселенского покоя и защищенности. Он действительно был под крылом, и там, под черными глянцевыми перьями, было тепло и уютно, как под толстым пуховым одеялом. Сладкое чувство причастности — такое Дмитрий испытывал только в раннем детстве, когда еще не начавшая спиваться мать разрешала ему спать вместе с собой. Материнское тепло, оно неожиданно вернулось к Рамене уже в зрелом возрасте, и что еще может пожелать в такой ситуации человек?

А вот теперь он видел, что Ворон был прав. Этот восторг на лицах горожан, с боем нацедивших жалкие двадцать литров воды! С боем уже сейчас, а что будет дальше?

Мимо Рамены неспешно прошествовал давешний журналист, руки его оттягивали эмалированные ведра, наполненные почти до краев. Этот даже не покосился, занятый какими-то своими мыслями, глубокая складка пробороздила его лоб — судя по всему, думы были невеселыми. Ворон сказал, что в конце концов придется убить и его, но не сейчас, а чуть попозже, когда он начнет становиться по настоящему опасным.

Хотя чем этот понурый субъект мог оказаться опасным, брат Рамена, хоть убей, не понимал. Как, впрочем, и сегодняшняя жертва — хилый малолетний книжник, живущий в одном доме с марателем бумаги. Этот вообще казался неспособным раздавить даже муху. Стихоплет, хренов…

Было еще несколько людей, которых необходимо было устранить. Никогда не мечтавший о ремесле киллера, Рамена-нулла спокойно и с прохладцей воспринял указания Ворона. Теперь временами ему вообще казалось, что пестрая смесь эмоций, что бывают у каждого человека, вдруг обретает строй и порядок, словно стягивается в один ровный жгут, в одно мощное всеохватывающее чувство — чувство преданности Ворону. А все то, что осталось за пределами этого могучего ощущения, больше не имело никакой цены.

Поэтому, когда долговязый нескладный силуэт появился в проеме арки, Рамена ни на секунду не задумался о том, что собирается совершить. Надо признать, что Просвещенный Ангелайя со всеми его психотропными прибамбасами и думать не мог о такой степени послушания.

Раменова астеничная жертва волокла две массивные двадцатилитровые канистры, и волокла явно из последних сил. Парень что-то цедил себе под нос, и на всю арку было слышно его затрудненное дыхание. Когда этот водонос поравнялся со слугой Ворона, тот тихонько шепнул:

— Постой…

Канистры выпали из рук приговоренного и звучно грянулись оземь. Силуэт жертвы ясно был виден на фоне светлого проема арки. Парень попятился, неужели что-то заподозрил?

— Вам чего? — спросил он, но голос его не дрожал, скорее в нем слышалось раздражение и досада.

Рамена сделал несколько шагов к своей замершей дичи, на ходу извлекая из внутреннего кармана куртки нож. Хороший, длинный нож-финка из прочной стали. Он выскользнул из ткани с неприятным металлическим шорохом. Пацан заметил. Может быть, блик от угасавшего солнышка упал на лезвие? Он отшатнулся, закрываясь руками, и даже сделал несколько шагов назад, почти попытка убежать, но слуга Ворона был уже рядом и занес нож резким механическим движением. Бить будет в живот, а потом перерезать горло для надежности. Нож пошел вниз, со свистящим шепотом разрезая воздух на две равные невидимые половины.

Похожий свист раздался где-то позади жертвы, а потом арку затопило целое море слепящего голубого света. Он ударил в глаза, и это было так неожиданно, что Рамена судорожно дернул рукой с зажатым ножом и ткнул острием в бетонную стену арки как раз у левой руки парня.

А тот не медлил, вот он стоит, а секунду спустя уже бежит прочь бросив свои драгоценные канистры. Бежит, припадая на обе ноги, но резво, так резво, что за ним не угнаться.

Со стороны улицы в арку заехала машина. Слишком быстро, так, что водителю пришлось резко затормозить, чтобы не сбить две человеческие фигуры. А жертва бежит к машине, огибает ее и скрывается за поворотом, явно направляясь в сторону Школьной улицы, на которой все еще полно народу. Рамена застонал от досады, и несколько раз яростно ткнул финкой в бетон, оставляя на стене глубокие царапины.

Дверь машины (обвешанной понтами и тонированными стеклами девятки) резко открылась, выпустив на волю звуки гремящей танцевальной музыки и массивный быковатый силуэт, который не замедлил проорать:

— Ну ты че, блин! Стоять долго будешь?!

Брат Рамена поспешно спрятал финку в карман и, повернувшись, поспешно зашагал прочь, во двор. Кроме арки к дому вело еще несколько путей, и без всяких сомнений беглец уже воспользовался одним из них, ускользнув от собственной смерти. Позади громко взревел двигатель, взвизгнули шины, а чуть позже последовал грохот, когда авто врезалось в незамеченные у стены канистры. Но Рамена-нулла даже не вздрогнул. Мозг его напряженно работал, но ничего нового осмыслить уже было нельзя. Тщательно продуманный план сорвался из-за тупорылого кретина, одного из многочисленных подчиненных Босха, сдуру решившего заехать во двор как раз в самый ответственный момент.

Проверка двух оставшихся проходов во двор только подтвердила Раменовы мысли — не следа его жертвы.

— Но я же не профессионал, — произнес Рамена-нулла вполне трезвомыслящим голосом, — он должен это понимать!

Вот только в душе его не было трезвомыслия, а бился там лишь тупой страх, да кислое чувство вины. И почему-то ему все сильнее казалось: «Ворон, не поймет!»

15

Это было нереально! Больше того, это было совершенно неестественно в условиях нынешнего времени, которое не прощает ошибок. Ты зарвался? Ты сделал что-то непоправимое? Что ж, на том свете обдумаешь.

Ну или в банкротстве, что ныне для Мартикова было синонимом того света. Бывший старший экономист остановился на пологих каменных ступеньках, летнее, наливающееся жаром, солнце било ему в глаза и играло тысячами зайчиков на выщербленном камне. Сбоку, массивный древний вяз весело шелестел пыльными, поблекшими до салатового цвета, листьями.

Позади Павла Константиновича отвесным утесом высился выполненный в древнеримском стиле фронтон здания городского суда. Мощные круглые колонны придавали зданию внушительный вид. Фрески под самой крышей были выполнены в стиле соцреализма, и идеально вписывались в картину. Над крышей ослепительным темно-синим шатром раскинулось безоблачное летнее небо. Изредка его перечеркивала белесая стрела реактивного самолета, да черными росчерками сновали ласточки — совсем низко к земле. Знать, быть дождю.

А Мартиков все стоял, и смотрел на проходящих внизу людей, на проезжающие автомобили, на эту насыщенную и бестолковую вольную жизнь, к которой он и не надеялся вернуться. Но факт есть факт — стоящий на верхних ступеньках человек в легкой летней одежде был совершенно свободен.

Он до сих пор не верил.

Срок и Долг — уродливые мартышки слезли с его шеи, а вернее их насильно стащили вниз, и били о твердую землю до полного их издыхания. Правосудие дало сбой. Ревизорам было не за что зацепиться. Да и не было их, ревизоров. Все до единого, они покинули эту скорбную юдоль. И иначе как волшебством, это объяснить было нельзя.

Тогда на реке он сидел, терзаясь тяжкими думами, и ему положили руку на плечо. Мягко, но когда он попытался обернуться, его без усилий вернули обратно. Странно, но Мартикову почему-то показалось, что на руке больше пальцев, чем должно быть у человека. Шесть, а может даже и семь, и чужая конечность напоминала в результате теплого многолапого паука, устроившегося на плече у сидящего в думах человека. Его тогда передернуло и он снова попытался обернуться.

— Не стоит… — сказал голос у него над ухом, низкий и без особых интонаций, вот только у Мартикова от звука этого голоса по коже поползли мурашки.