Синдром Петрушки - Дина Рубина

Тогда дядя Саша повел рукой, деликатно, но решительно отстраняя жену с ее восклицаниями, и мягко проговорил:

– Вот тут деньги, Катя. Будете отдавать частями, с получек… как удастся.

* * *

Тот первый полет Петя помнил смутно, уж очень волновался: мелькнула далеко внизу полоска суши, лепестки корабликов, и затем иллюминатор заволокло ледяным на вид, но кипящим туманом, вынырнув из которого мальчик увидел бесконечную равнину пенистых облаков, похожих на штормовое море… А потом уже был только бумажный пакет с кошмарным запахом, куда его выворачивало и выворачивало до дна, так что дядя Саша, бегающий с этими пакетами в туалет и обратно, с тревогой глядел на белое лицо мальчика, бормоча: «И куда ж это ты, милый, дальше эдак полетишь?»

Но – ничего, ничего, долетел в конце концов… Красивая кудрявая тетенька с яркими губами, – «душевная попутчица», которую дядя Саша умолил проследить за ребенком, – вывела измученного Петю в зал прилета Львовского аэропорта, и едва он отпрянул от вида толпы за металлическим барьером, как из нее, топая ногами в мужских штиблетах и всех расталкивая, с криками: «Пётрэк, Пётрусю!!!» – высокая, костистая, седая, с байковым одеялом, как с солдатской скаткой на плече, – вылетела Бася.

Ничего не поняв в объяснениях насмешливого зятя Веры Леопольдовны, она для надежности приехала в аэропорт еще вчера, с этим байковым одеялом, на котором и проспала на полу всю ночь, очень даже неплохо, с утра уже встречая и встречая пассажиров всех рейсов, пока огнедышащим сердцем не углядела «своего»…

Жила она в однокомнатной полуподвальной квартире на Саксаганского, в доме, какие называли здесь «польский люкс». Когда-то это была дворницкая – довольно большая комната, в которой еще Катя выросла. Потом жилищная контора потеснила комнату, ужав ее до квартирки, встроив туалет и ванну, и даже кухонную плиту. В квартирке всегда было полутемно, но не из-за маленьких окон вверху, а из-за множества кадок, горшков и горшочков с самыми невообразимыми цветами, фикусами, плющами и карликовыми пальмами. Растения свешивались с потолка и с комода, стояли вдоль стен на полу, теснились на шкафу, ветвились в изголовье могучей двурогой кровати (единственного творения Якова Желеньского, которое Басе удалось спасти из квартиры на Пекарской) и примостились даже на краешке ванны. Они вытягивались, кудрявились и расцветали под «зеленой» Басиной рукой, творящей всему живому, занявшему чуть не всю площадь квартиры, любовь и ласку с поистине божьей мощью первых дней творения.

Оттого и дух в квартирке был, как в теплице – сыроватый и душный, сладко одуряющий. А когда еще к нему присоединялись запахи пышек с маком или котлет!

А когда еще на плите курился дымок над баком с вываркой – ведь основным Басиным хлебом была не нищенская пенсия, а стирка и глажка по людям (Бася дешево брала и неистово честно стирала), – тут уж впору было ощутить себя на берегу какой-нибудь Амазонки и впасть в тропический транс, в котором, глядишь, можно узреть и пятнистого питона, укрытого среди цветов и лиан…

И вообще, вся Басина квартирка оказалась напичканной забавными иностранными вещами, с которыми можно было придумывать бесконечные истории: фаянсовый старинный рукомойник влюбился в чугунный утюжок, а стеклянная, с женственными бедрами, керосиновая лампа ревновала и мучилась… Главное же: в углу комнаты царственно сияла в полумраке изразцовая темно-зеленая печь, с короной и бронзовой дверцей. Вот этот заколдованный замок, который Петя окружал пальмами и увивал лианами, да поднимал мост навесной – от ночных врагов, – этот замок стал резиденцией старинной ветви испанских герцогов, и целыми днями Петя разыгрывал страшенные драмы в том семействе, которому недоставало лишь наследника, уж какого-нибудь завалящего плевого наследника… И вот однажды но-очью некая фея оставила на туалетном столике бездетной герцогини ма-а-аленький позолоченный орешек…

Они своеобразно объяснялись: Бася понимала, но не говорила по-русски, мальчик немного понимал, но не говорил по-польски, – хотя вполне польским Басин язык назвать было никак нельзя; так и шла беседа, иногда обоюдно-бестолковая, но всегда обоюдно-душевная. Сама Бася осталась жить в прежнем мире «за Польски»: все улицы именовала по-старому, ходила в костел, проезжая в трамвае мимо собора, крестилась; разговаривала смешно: хулиганов именовала «батярами», лужи – «баюрами», чай жидкой заварки презрительно называла: «сики свентей Вероники», и вообще чуть не каждую фразу начинала с типичного зачина певучей «львовской гвары» – «та ё-ой»…

Берегла Бася не только старые вещи, но и какие-то старые объявления и рекламные листки: на стене над комодом была прикноплена листовка основанного в 1782 году ликеро-водочного предприятия Бачевского, «цесаря и короля придворного поставщика».

И только несколько лет спустя Петя смог по-польски прочитать и с грустью вздохнуть по «первостатейным деликатнейшим ликерам и настоящим польским водкам, а также наливкам на утонченнейших фруктах, недостижимым по части качества».

* * *

Всю первую неделю каждый день они с Басей ходили гулять в огромный Стрыйский парк, где в лакированном пруду картинно отражались белые лебеди, а в оранжереях цвели диковинные цветы; где вечерами, под вальсы Штрауса, нежно-победно выдыхаемые духовым оркестром, под липами и каштанами летали сумасшедшие майские жуки, и чинно прогуливались целые семьи, и бегали в салочки, звонко окликая друг друга, как в театр одетые девочки, в белых гольфах с бомбошками и клетчатых юбочках…

Еще они с Басей ездили на гору Высоки замэк, и панорама, та, что открывалась с первой террасы, оставила Пете предпочтения на всю жизнь: настоящий Город – волшебный кукольный город – должен стоять на холмах, вздуваясь куполами, щетинясь остриями и шпилями церквей и соборов, вскипая округлыми кронами деревьев и вспухая лиловыми и белыми волнами всюду цветущей сирени, в россыпях трамвайных трелей, в цоканье каблучков по ухабистой булыжной мостовой…

И всю жизнь потом ему снилась плавная, как развернутый свиток, трамвайная дуга: мимо площади Мицкевича, мимо кафедрального собора и дальше, дальше, все вверх и вверх, – в сторону Русской улицы, где вдали возникает острый силуэт Костела кармелитов.

Через неделю после приезда Петя совсем прижился и даже, со связкой деревянных прищепок на шее, помогал Басе вывешивать на чердаке белье. Бася брала простыню за два конца, Петя за два других, они расходились, как в менуэте, и вытягивали полотно ровненько, уголок к уголку, – это было залогом последующей легкой глажки.

Наконец Бася позволила ему «спацеровать самéму», с настоящим рублем в кармане. «Купуй то, на цо сэрцэ почёнгнэ», – сказала она, и это было счастьем, потому что «сердце потянуло» на длинную и просторную площадь под названием Рынок, где и провел он целый день, забредая на соседние улицы, совершая круги вокруг фонтана, над которым – в какую бы сторону ты ни подался – висела, вспыхивая под разными углами в разных местах, короткая веерная радуга.

Лики и фигуры – эти куклы – были тут везде: на фасадах домов, над брамами и окнами, в основании круглых, как бокал, узорных балкончиков, в нишах, на портиках… Это взволновало его и даже потрясло: театр вырвался на улицу и правил бал, незаметно затягивая в волшебную игру целый город.

Он подолгу застревал перед каким-нибудь каменным львом с насупленными бровями и растрепанными патлами или перед четой ангельских ликов, подпертых тесной парой распушенных крылышек, как на старинных картинах подпирают подбородки маркиз и графинь крахмальные жабо.

Мальчик был очарован, покорён, счастлив: наконец-то он оказался там, где и должно жить людям. Таким и должен быть настоящий кукольный город. Такой – кукольной – и должна была оказаться добрая волшебная Бася.

А на рубль он купил два «тошнотика» по четыре копейки – так называли здесь пирожки с требухой, очень вкусные, а вовсе не тошнотные; и еще купил в магазине «Забавки» сразу две коробки пластилина, чтоб надолго хватило. И весь вечер лепил, что ему особенно днем приглянулось: бородатого мужика, волокущего на каменном плече огромную секиру. У того так выразительно была отставлена могучая нога в ботфорте, так напружинился бицепс на правой руке, поднявшей секиру, и он так ощерился – будто от души заматерился.

Сидя на кушетке меж двух раскидистых фикусов, Бася подрубала простыню и поглядывала на мальчика с умиленной любовью: вон как славно он играет сам с собою, яке милэ, не капришнэ, не роспэсчонэ дзецко…[6] Легкий ребенок. Вылитая Катажынка в детстве.

А на другой день с этим «легким ребенком» стряслась та самая история.