Вверх за тишиной (сборник рассказов) - Георгий Балл

В лето 1960 года ехал я автобусом. Ехал к озерам на северо-восток Литвы, ближе к Белоруссии. Задремал. И вдруг слышу: «Что ж ты сгорилась, милая?» Открыл глаза. Передо мной на скамейке две женщины в старинных русских одеждах, длинные платья, черные платки на голове. Слово-то какое «сгорилась». Тут и слеза слышна, и «сгорбилась», и «как я тебя жалею». Всё только в одном слове. Такой глубины и чистоты русскую речь не ожидал услышать здесь, в Литве.

Я познакомился с женщинами. Мы сошли на остановке, и дальше — пешком, по лесной дороге. Вышли к русской деревне. Вечерело. Пригласили меня в избу.

— Давно вы тут поселились? — спросил я у хозяина, мужика с окладистой черной бородой. Одна из женщин была его женой.

— А мы шпаки-скворцы, не слыхал?

— Что за такие шпаки? — спросил я.

— Старой мы веры. Каких веков, не знаем, но подались наши сюда из срединной России в давние времена. На телегах, с детьми — все с места снялись. Ночевали в дуплах деревьев, как скворцы… Вот, милый человек, почему мы и прозваны шпаками. Сюда нас вынесло. А леса тут были темные. Срубили дома, обжились.

— Ты заезжему расскажи не старое, — вмешалась жена, — а как в последнюю войну злодеи злодействовали. Изничтожили нашу деревню, почитай что напусто.

В избу заходили люди: чужой, свежий человек явился.

И стали меня водить из одной избы в другую, какие тут еще сохранились. Рассказывали. Услышал я тогда и про немцев, и про «шавулистов» — так называли шпаки литовских, да и русских полицаев.

Стемнело. Просто ночь. Лиц уже не различить. А люди все говорили. Уж и не мне — себе, освобождая душу, выплакивая свое горе.

* * *

…Изба Васты Трубкиной. В избе по лавкам сидят люди. Мужики бородаты, в темных рубахах с длинными рукавами.

Васта Трубкина. Один ворожбей приходил. Будете жить, говорит, да не в этом доме.

Рогатая рожа приплюснулась к окну, пропела. На зеленом на лужочке заяц волка пожирал. Васта, тебе к НЕМУ идти.

Васта Трубкина. Мне один ворожбей и сказал — подходит к печи с чугуном: «Ты, Васта, крестивши ребенка, еще попробуешь родить». И правда, мы с Минкой и матерью… тогда молодая, глупая была… крестивши когда ребенка, приходим мы с ём, давай вужинать. А я чувствую — не могу встать. Я говорю матке: тяни мои ноги на землю — ну, лезет ребенок вон. А матка мне: кричи гвалту, кричи. Да схватила медную икону — и с молитвой. А я приплыла к кровате — чувствую, не могу. Согнулась. Говорю матке: мой мне ноги. Она ноги мне мыть — и уж не помню — с тазом. И опять ко мне. А у меня медью все — так порыгала, порыгала… А другой ворожбей говорит: «Одна ты останешься».

Григорий Шевайтийский, поднявшись с лавки. Меня-то как пороли — ой! Зубров бил. Вот Семен Ребятников скажет. Скажи, Семен Моисеевич.

Семен Ребятников. Верно. Зубров бил. Остальные поют песни, ладошками кляцкают. Рубаху на ем порвали, предательки.

Рогатая рожа прилипла к окну, кричит. Боров, боров, боровей, нарожал мешок детей. Куда девати, куда распихати… Васта, купи ребеночка, купи боровеночка. Рожа исчезает.

Васта. Пошла в баню — ой, умри, горе, — не приду домой. Это я все про мужа и ребят — как вспомню…

Григорий Шевайтийский, обращаясь к Семену Ребятникову. Ты скажи, скажи, как меня секли, как издевалися.

Семен Ребятников. Да чего… Входит жена Григория Шевайтийского. Вот ты у нее. Показывает на жену Григория Шевайтийского. Пускай она расскажет…

Григорий Шевайтийский. Расскажи, Нюра! Расскажи, как меня полосовали…

Нюра Шевайтийская. У нас теленочек заболел. И встал слабо и не пил…

Григорий Шевайтийский. Не об теленке сейчас. Слышь, обо мне. Как меня пластали.

Входит Федосей Авдеенок.

Григорий Шевайтийский, радостно. Вот и его тоже. Верно, Федосей?

Федосей Авдеенок. Чего?

Григорий Шевайтийский. Расскажи, Федосей, как нас резиной охаживали.

Федосей Авдеенок. Лошадей пораскрепляли. Одна на три двора.

Нюра Шевайтийская. А с кем же нас? К кому нас определили?

Федосей Авдеенок. С Гурьяном Елькиным и Варфоломеем Кирилловым.

Васта Трубкина. А когда лошадей будут давать?

Федосей Авдеенок. Кто же знает? Инспектор оттуда пришоци. Мне обратно сотку срезал.

Нюра Шевайтийская. Да, уж это правда. Язык другой раз и втиснешь.

Григорий Шевайтийский. Все вы не про дело. Не про дело! Расскажите, как меня на порог валили, как рубаху закатывали.

Нюра Шевайтийская. Тебя тогда выкликают. А мы в дому, с дочерью. А когда тебя на подводу сажали — так мы выбегли. И я кричу: Люська, голоси, кричи, Люська, гвалту, отца твоего повезли. Отца забирают.

Григорий Шевайтийский. А я как с подводы ластану, а меня схвативши да стоячего еще ожгли. А рядом слышу — ду-ду-ду — расстреливают.

Свинячий крик. Все слушают.

Федосей Авдеенок. Суков Михаил парсюка зарезал. Повезет сдавать.

Входит Иван Авдеенок, брат Федосея. Молча садится на корточки рядом с Федосеем.

Григорий Шевайтийский. Иван! Ты же недалеко стоял.

Иван Авдеенок. Чего стоял?

Григорий Шевайтийский. Стоял. Я же видел. Чего?.. Когда нас с братом твоим Федосеем клеймовали, а?

Иван Авдеенок. Ну, как раз меня, брата и отца из дома вычистили. И отца к старикам повели, которых на расстрел. Закопали отца, а потом задерновали так мы чуть нашли. И хоронить не дают — чтоб ни писку, ни визгу, значит.

Нюра Шевайтийская. Я рано проснулась — чуть светало. Пошла к корове, гляжу, катят — одна фурманка, другая фурманка — а рядом с автоматами… Ну, думаю, — ой-ёй-ёй!

Заходит Лысов Еремей, двоюродный брат Ребятникова.

Еремей Лысов. Ну чего? Не объявляли?

Семен Ребятников. Еще рано. Сколько время? — Подходит к репродуктору, глядит на черную тарелку радио. — Давно включен, а молчит. Васту приходили звать — а так тихо. С утра ни гу-гу.

Еремей Лысов. Слыхали, говорят, ЕГО лесник Жубчик, седой, стрелял. Да только себя застрелил. И дом свой запалил.

Семен Ребятников. Ловко. Трюх-тюх!

Еремей Лысов обращается к Григорию Шевайтийскому. А что, когда ОН братом был — ничего не замечал?

Григорий Шевайтийский. Чего замечать? Брат и брат. Да вы погодите тарахтеть. Люди по порядку рассказывают.

К окну прижимается Рогатая рожа. Васта! Васта!

Семен Ребятников. Я первый шавулистов видел. Гляжу — они еще с горушки катят. Один шавулист подъехал, говорит: «Ты, старик, куда хочешь иди, а языком не болтай». Гляжу — они Забелины окружать.

Входит Михаил Суков.

Михаил Суков. Ну, чего? Не объявляли?

Семен Ребятников. Молчит.

Васта Трубкина. Ой, девочка моя милая. Дети мои дорогие. Всхлипывает. А я на лавочке тут сижу — слышу, народ шумит: привезли! Привезли! Я кинулась. Ну не мои ребята. Плачет. Ну не мои… Лежат рядышком… Хватаю мальчишку… Не мои… Мои ж бы говорили. Боюсь дотронуться. Думаю — им больно. Зачну по девочке плакать, думаю, мальчишке плохо. Плачет. Что-то произносит. Так не разобрать.

Голос под окном. Васта! Тебя что? На веревке тащить?

Васта Трубкина обращается к Семену Ребятникову. Скажи, оденусь только.

Семен Ребятников, высунувшись в окно, что-то объясняет. Потом оборачивается, говорит. Ой, братцы, тучу нагнало.

Все, кроме Григория Шевайтийского, липнут к окну.

Еремей Лысов. Гляди-ко.

Иван Авдеенок. Хлещет.

Федосей Авдеенок. Глядите, братцы, а дождь-то перешел с градом.

Нюра Шевайтийская. Все потопчет. Рожь. Поглядеть, как там, чего…

Семен Ребятников. А ты, Нюрка, слетай погляди.

Нюра Шевайтийская. Здоровье не дозволит. Молодая-то о-о-о, я летала, бывало, всё бегом.

Еремей Лысов. А смотрите, братцы, что за людишки пошли. Не косцы ли?

Семен Ребятников. Они, косцы, косцы, да не на пожнях. А как рукам махнут, тут и крест кладут.

Григорий Шевайтийский. А меня-то как секли. Ай-яй-яй! Что здоровье всё отобрали. За бороду таскали: «Из шайки к вам приходили?». А я: «Ничего не знаю, не видел».

Иван Авдеенок. Партизан ищут.

Григорий Шевайтийский. Хоть бы родной брат вступился. Отстоял бы.

Нюра Шевайтийская поворачивается, отрываясь от окна. Помолчи. Какой ОН тебе сейчас родной брат…