Просто любовь - Ванда Василевская

Григорий был, как родная земля, изуродованная рукой врага. Родные города зияли ужасающими ранами, страшными шрамами. Родная земля была попрана ногами захватчиков, железными гвоздями их сапог. Чёрные шрамы ожогов уродовали города и деревни, стройные здания фабрик и заводов были вдавлены в землю, перестали существовать посёлки, на земле лежали искалеченные леса. И в сто раз более любимой стала сейчас родная земля, в сто раз больше хотелось отдать ей все силы, чтобы залечить её раны, чтобы вернуть её к прежней жизни, чтобы она снова расцвела улыбкой под ласковым солнцем свободы.

— Плохо было без тебя, Маруся, ох, как плохо! — сказал он ласково.

И она знала, что он говорит не о том времени, когда они были разлучены, когда они были вдали друг от друга, а именно о том периоде, когда они встретились вновь, о дурных днях в госпитале и здесь, дома.

— Тихо, тихо, я с тобой, слышишь, всегда, всегда буду с тобой, — шептала она ему на ухо, словно поверяя величайшую тайну. — И ты будешь со мной, всегда, всегда, правда?

— Всегда, любимая…

— И не уйдёшь, никогда не уйдёшь от меня?

— Милая моя!

За окном смеркался день. Зажигались затемнённые фонари на улицах. Отсюда ясно были видны очертания моста и там, за ним, высокие стены Кремля.

Теперь она находила в себе слова, которые с таким трудом искала раньше, в госпитале. Она думала: «Всё страшное, что ты пережил, я заслоню от твоих глаз. Я снова научу тебя улыбаться, снова разбужу в тебе радость жизни, которая кипела в тебе. Уберу каждый камень с твоего пути, замечу каждое препятствие и вовремя преодолею его. Я пододвину к твоей руке всё, что тебе понадобится, чтобы ты не почувствовал отсутствия другой руки. Я буду глядеть на тебя такими восхищёнными глазами, что никто не подумает, будто шрамы и рубцы уродуют тебя».

Но теперь всего этого уже не нужно говорить. Теперь всё это уже известно без слов — известно и ей и ему до глубины сердца.

Григорий вдруг вскочил.

— Включи радио, скорей включи радио!

Она воткнула в розетку штепсель. Разумеется, Григорий не ошибся и на этот раз. В чёрном диске что-то шумело и булькало, словно где-то поблизости кипела вода. А потом сладостно, захватывающе зазвучал сигнал:

Широка страна моя родная…

Серебристые, стеклянные, ясные звуки. Это уж не был мотив песни. Это ласковым, мягким голосом говорила мать-родина. Чаяния миллионов, и радость миллионов, и счастье миллионов было в этих звуках.

А Григорий знал, Григорий чувствовал. Словно он был тайными нитями связан с тем, что происходило там, далеко. Он мог иногда спать крепким сном и просыпался с криком: «Включи радио, включи радио!» И тёмный диск сладостно, мелодично оповещал:

Широка страна моя родная…

Он бывал очень занят чем-нибудь и вдруг бросал всё и просил: «Радио, скорей радио!..»

Он никогда не ошибался. Он смотрел на пурпурные, золотистые, зелёные звёзды ракет, рассыпающиеся по небу, и говорил уверенно: «Сегодня будет ещё одни салют».

И не ошибался. Словно он был физически связан с далёкими фронтами, с операциями армий, с родной землёй, тот или иной участок которой снова вырывали из рук врага.

Широка страна моя родная…

В прихожей прозвучал звонок. Мария поспешно выбежала. В дверях стоял Воронцов. Она отступила, словно её толкнули в грудь.

— Добрый вечер, Мария…

Она не приглашала его дальше, стояла в дверях, испуганно глядя ему в лицо.

— Поезд отходит завтра в десять утра. Будь готова, я заеду за тобой около девяти.

Она побледнела. Хотела сразу ответить, но голос отказался служить.

— Билеты, командировка, всё уже устроено.

Мария успокоилась. Тихо, но отчётливо, старательно выговаривая каждый слог, она сказала:

— Виктор, я никуда не поеду.

Он не понял.

— В пятницу мы будем на месте.

— Я никуда не поеду, — повторила она. — Не сердись, я…

— Мария, что случилось? Ещё вчера… Ведь всё было условлено? Мария?

Она наклонила голову.

— Нет, нет, Виктор, мы ошибались…

Он схватил её за руку.

— Что ты говоришь? Кто же тут ошибался? Я? Нет, я люблю тебя, ты прекрасно об этом знаешь, давно люблю… А ты… Ты же мне ясно сказала…

— Я ошиблась, — повторила она.

— Как ошиблась? Ты сказала, что не любишь меня, какая же тут может быть ошибка?

В комнате громко раздавался голос диктора, читающего приказ. Она прислушалась, желая узнать, какой город.

— Мария, почему ты не отвечаешь?

Она опомнилась.

— Да, конечно, я сказала, что не люблю тебя, но согласна с тобой уехать…

— Вот видишь!

— Но я ошиблась…

— Слушай, не доводи меня до сумасшествия! Что случилось?

— Ничего, просто я не знала одной вещи…

— Какой вещи?

— Что я… Что я…

— Ради бога, Мария, скажи же, наконец, в чём цело!

Она посмотрела поверх головы Воронцова на дверь. Глубоко набрала в лёгкие воздуху.

— Потому что я… люблю Григория.

Он рванулся к ней.

— Мария, что ты!

А к ней в этот момент вернулось спокойствие. Она почувствовала — в сердце — высоким ровным пламенем горит счастье. То пламя, которое давало ей силу и радость в тяжёлые дни. То пламя, которое давало силу правды её словам, позволяло спасать людей, выводить их из мрака отчаяния. И вот она снова с ней — её сила, её воля, её вдохновение.

— Ты хочешь остаться с ним? — спросил он мёртвым, глухим голосом.

— Да, я хочу остаться с ним, — повторила она, точно текст присяги.

— Такая жертва, Мария…

Она прервала его:

— Ты ошибаешься, это не жертва, Виктор.

— А что же это по-твоему?

— Просто… Просто любовь, — сказала она тихо, отчётливо. Воронцов вздрогнул. Голос её был звучен, полон музыки. Он взглянул на неё, словно увидел её впервые. Она стояла перед ним в ореоле светлых-светлых волос, в золотистом облачке, пронизанном светом. Спокойное лицо — прозрачные, безмятежные глаза, смотрящие прямо в его глаза. Он изумился. Перед ним стояла прежняя Мария, Мария, какой она была до ложного сообщения о смерти Григория. Это была та Мария, которую он помнил со времени её счастливых дней, когда она была вместе с Григорием.

Исчезли тени у губ и под глазами, словно кто-то одним движением стёр с этого лица переживания долгих месяцев и вернул ей почти детскую свежесть, освещённую внутренним светом.

Да, это была прежняя Мария, и тут уж не о чем было говорить.

— Ну, так… желаю тебе счастья, Мария, — сказал он, зачем-то оглядываясь, словно искал чего-то, хотя портфель он держал в руках, а шляпы не снимал входя.

— Я счастлива. Не сердись на меня, Виктор… Ты…

— Оставь, — резко прервал он. — Обо мне тебе нечего беспокоиться.

Из комнаты вдруг раздался голос Григория:

— Мария, скорей!

Она побежала раньше, чем Воронцов успел захлопнуть за собой дверь.

— Где ты пропадаешь? Первый выстрел!

Она присела на ручку кресла, обняв Григория за шею. Молния разорвала воздух. Где-то далеко блеснул красный свет. Затрещали ракеты и рассыпались в тёмном небе золотыми, зелёными, пурпурными звёздами. Загремел и широко прокатился гром. Земля застонала. Звёзды падали вниз, оставляя на небе цветной след. В воздухе ещё висел последний, опоздавший, красный фонарик, медленно, как лист на ветру, опускающийся к земле, когда эхо грома утихло и за окном распростёрлась тьма.

— Два, — считал Григорий, и снова запылал ослепительный свет. Из мрака выступили зубчатая кремлёвская стена и кремлёвские башни. Пространство окрасилось яркой голубизной. Загремели залпы орудий, стало светло, как днём.

— Там, там, смотри!

Зелёным фонтаном взорвались ракеты. Рассыпались в воздухе и стали опускаться вниз, как ветви плакучей берёзы. С минуту они стояли в воздухе, а когда исчезли, после них осталось облачко золотистой пыли, трепетная тучка, светящаяся в тёмном воздухе.

— Три…

Она крепко сжала руку Григория, вся напряглась, ожидая нового грома. Ослепительный блеск, дождь звёзд.

— Золотые, золотые!

Где же это было? Золотые звёзды горели перед счастливыми глазами в чёрных ветвях яблони. Росла, шумела, поднималась яблоня, огромные ветви простирались далеко, до самых краёв родной земли. Яблоня закрывала могучей кроной всю родную землю, от границ до границ. Пылали золотые звёзды, рубиновые звёзды, изумрудные звёзды в чёрных ветвях яблони. Глядели счастливые глаза, улыбались счастливые губы, сквозь сладость текущих из глаз слёз. Родная земля расцветала звёздами счастья. Войска шли на запад, красные звёзды, пылающие во мраке с обещанием свободы.

— Маруся, — тихо сказал Григорий.

Она прижалась к нему сильнее, тесно прильнула, как дитя. Это был он, её Гриша. Для него гремели орудия и небо пламенело дождём цветных звёзд. Это его мужеству, его ранам, его крови слала привет столица родины — Москва. Она сбоку посмотрела на искажённое лицо мужа. Его ясно было видно в заливающем комнату блеске. В лице Григория было вдохновение, рвущийся в полёт внутренний свет, сообщавший ему нечеловеческую красоту. Мария ласковым движением осторожно коснулась шрама на щеке под глазом. Это сюда угодила рука войны. Сюда нанёс враг свой удар. В честь этого шрама на лице любимого человека бьют орудия и зарево освещает ночь.