Ангел мой - Сидони-Габриель Колетт

«Это моя вина. Нельзя обращаться с полковником Ипустег из старинной баскской семьи как с каким-нибудь господином Роланом. Я его, что называется, поставила на место… Он бы поступил как настоящий мужчина, если бы на следующий день вновь приехал в своём автомобиле выкурить у меня сигару и пококетничать с моими старыми девами…»

Она не догадывалась, что зрелый мужчина может вынести отставку, но не проницательный женский взгляд, который оценивает его как мужчину, явно сравнивая его с другим, неизвестным, невидимым…

Леа, застигнутая врасплох внезапным поцелуем, невольно обратила на него тот самый взгляд – долгий ужасный взгляд женщины, которой хорошо известно, где именно года оставляют свои отметины: от сухих ухоженных рук с выпирающими сухожилиями и венами её глаза поднялись к обвисшему подбородку, ко лбу, исчерченному морщинами, а потом безжалостно опустились ко рту, зажатому в кавычки морщин… На этом и кончилась вся изысканность «баронессы де Лонваль».

– О-ля-ля!.. – она так много вложила в это восклицание, оно прозвучало так оскорбительно и вульгарно, что красивый полковник Ипустег сейчас же покинул её дом раз и навсегда.

«Мои последние приключения», – думала Леа, облокотившись о подоконник. Но прекрасная парижская погода, чистый и гулкий двор, лавровые деревца, подстриженные, как круглые мячики, в своих зелёных ящиках, уютный, тёплый запах комнаты, который уплывал в окно, ласковый воздух постепенно привели её в хорошее, даже несколько лукавое настроение. Мимо проходили женщины, направляясь в Булонский лес. Леа с интересом разглядывала их силуэты. «Опять юбки меняются, – констатировала она, – и шляпы становятся выше». Она решила безотлагательно посетить портного, зайти в магазин «Леви» и вдруг выпрямилась от внезапно нахлынувшего на неё желания быть красивой.

«Красивой? Но для кого? Господи, да для себя самой! И потом – чтобы уесть мамашу Пелу».

Леа знала о побеге Ангела, но только о самом факте. Всячески порицая сыскные приёмы, которыми пользовалась госпожа Пелу, Леа, однако, терпела, когда молоденькая продавщица из модного магазина, которую она щедро одаривала, в качестве благодарности ловко нашёптывала ей на ушко последние сплетни или доставляла их ей вместе с «тысячью благодарностей за превосходные шоколадные конфеты» на фирменных бланках. Но о побеге Ангела Леа узнала от старухи Лили, получив в Камбо открытку, в которой сумасшедшая старуха без точек и запятых, дрожащим почерком описывала Леа совершенно необъяснимую историю любви, бегства Ангела и пленения молодой супруги в Нёйи.

«В то утро, когда я, лёжа в ванной в Камбо, читала открытку от старухи Лили, – вспоминала Леа, – погода была почти такая же, как сейчас».

Она вновь как бы перенеслась в жёлтую ванную комнату, где солнечные блики танцевали на воде и потолке. А потом по маленькой, гулкой вилле эхом раскатился злорадный и, пожалуй, нарочито громкий смех, за которым последовали призывы: «Роза!.. Роза!..»

Высунув из воды плечи и грудь и став более чем когда-либо похожей – мокрая, сильная, с прекрасной воздетой рукой – на статую из фонтана, она размахивала влажной открыткой, держа её кончиками пальцев.

– Роза, Роза! Ангел… Господин Пелу удрал! Он бросил жену!

– Сударыня ничуть меня не удивили, – отозвалась Роза. – Надеюсь, развод будет веселее, чем свадьба. Говорят, на свадьбе у них у всех был совершенно похоронный вид.

В тот день у Леа частенько случались беспричинные приступы веселья:

– Ах этот бесёнок! Ах, гадкий мальчишка! Вы только подумайте…

И она качала головой, потихоньку посмеиваясь, точь-в-точь как мать, чей сын впервые не ночевал дома.

Лакированный фаэтон проехал мимо ограды, блеснул и исчез, почти бесшумно катясь на своих резиновых колёсах, влекомый тонкими ногами рысаков.

– Да это же Спелеев, – отметила Леа. – Хороший малый. А вот Миргилье на своём пегом коне: одиннадцать часов. Теперь очередь Бертельми-скелета, в это время он обычно отправляется греть свои кости на Тропинку добродетели… Удивительно, как это люди умудряются делать одно и тоже всю свою жизнь. Если бы сейчас появился Ангел, можно было бы подумать, что я вообще не уезжала из Парижа. Бедный мой Ангел, теперь с ним кончено. Кутёж, женщины, наверно, ест когда придётся, пьет слишком много… Жаль… Кто знает, может, из него вышел бы вполне приличный мужчина, будь у него кругленькое личико колбасника и плоские ступни…

Леа отошла от окна, потирая затёкшие локти, пожала плечами: «Если я один раз спасла Ангела, то это не значит, что я спасу его дважды». Она занялась ногтями, подышала на потускневшее кольцо, вблизи рассмотрела в зеркале неудачный красноватый цвет волос и их седеющие корни, черкнула несколько строк в своей записной книжке. Она действовала очень быстро и не так степенно, как обычно, стараясь побороть в себе нараставшую тоску, которую хорошо знала и которую называла – стараясь изгнать само воспоминание о своём горе – душевной тошнотой. Ей вдруг захотелось купить открытую коляску с потомственным скакуном, через несколько минут – сверхскоростной автомобиль и, наконец, мебель в гостиную эпохи Директории. Она даже подумала о том, чтобы поменять причёску: ведь она уже двадцать лет зачёсывала волосы наверх, открывая затылок. «Маленький низкий валик, как у Лавальер? Тогда я смогу носить платья со слабо затянутым поясом по теперешней моде. Короче говоря, если придерживаться диеты и перекрасить волосы хорошей хной, я вполне могу рассчитывать ещё на десять – ну, хотя бы на пять лет…»

Усилием воли она постаралась вернуть себе здравый смысл и ясность ума.

«Такой женщине, как я, очень трудно поставить точку. Да ладно, ладно, мы с тобой, красавица, получили всё сполна».

Она смерила взглядом высокую женщину в зеркале, которая стояла руки в боки и улыбалась ей.

«Нет, такая женщина не может кончить свою жизнь в объятиях старика. Ведь ни мои руки, ни мои губы ни разу не осквернили себя, коснувшись увядшего тела! Посмотрите на эту вампиршу, ей подавай лишь свежатину».

Она перебрала в памяти всех случайных и постоянных любовников, среди которых не числилось ни единого старика, и почувствовала себя чистой, гордой, вот уже тридцать лет принадлежащей лишь сияющим юнцам и хрупким подросткам.

– И сколь же многим они обязаны мне, эти молодые тела! Они обязаны мне здоровьем, красотой, истинными страданиями, гоголь-моголем во время простуды и умением заниматься любовью серьёзно и разнообразно… И чтобы я теперь – только для того, чтобы иметь кого-нибудь рядом с собой в постели, – обзавелась эдаким престарелым…

Она поразмыслила и произнесла с горделивым легкомыслием: