Голубая акула - Ирина Васюченко

Она взяла Эмара и отправилась объясняться с Мусей. Та без спора согласилась уйти, поскольку, как выяснилось, сцена, ради которой ей понадобилось в это утро быть в конторе, уже произошла. Девчонка сама все рассказала матери, чтобы и та могла насладиться ее остроумием.

А случилось следующее. Возвращаясь от зубного врача, Муся мимоходом прельстила собой матроса Петю. Ухаживания и физиономия Пети ей не понравились, и она придумала, как его разыграть. Назвавшись Домной Марошник и дав ее адрес, она объяснила, что живет за занавеской у родственницы. Родственница, дескать, ханжа и старая дура, но наплевать. «Не обращайте на нее внимания, смело врывайтесь за занавеску!»

Подумать только, что в свое время я находил розыгрыши Алеши Сидорова недостаточно деликатными!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мои благие намерения

После анекдотической истории с никоновским младенцем мною овладела апатия. Не только потому, что я осрамился и мой смешной промах стал, разумеется, достоянием молвы. Это было досадно, что скрывать. Но главное, я чувствовал, как угасает надежда доискаться правды во всей этой путанице.

Несколько дней я ждал, что Горчунов вызовет меня к себе и потребует, чтобы я прекратил свои экстравагантные опыты, превращающие прокуратуру в подобие комического театра или цирка. Бог весть почему, но я ждал от учтивого Александра Филипповича именно таких беспощадных определений.

Прокурор держался сухо, но молчал. Он действительно был стреляный воробей. Видел, что нет надобности еще унижать меня, рискуя вызвать, может статься, ответную вспышку протеста. И без того моя игра была проиграна. Он давал мне время это понять.

Меня же в те дни тяготило еще и другое. Я вспоминал разговор с Марьей. Старуха плела какую-то загадочную ахинею. Что ж, на то она и цыганка. Может, правда, рассчитывала, что попадусь на удочку, пущусь с ней гадать да ручку золотить. Но я-то каков? Хватило пары дурацких, с потолка взятых фраз, чтобы в мою ученую голову полезла какая-то черная жуть, а по спине забегали мурашки. Это было оскорбительно.

«Хватит гоняться за химерами! — решил я. — Прав Горчунов, тысячу раз прав: буду делать то, что по силам. Я уже не мальчик, чтобы морочить себе и другим голову несбыточными прожектами». Было немного стыдно и своих недолговечных выспренних мечтаний, и отступничества от них. Но на душе стало спокойнее. Даже захотелось развлечься. Когда Легонький предложил заглянуть на представление заезжей оперы, дававшей ни больше ни меньше как «Фауста», я согласился.

Особенного добра от гастролеров не ждали, но местный бомонд все же собрался на премьеру. Мы с Константином Кирилловичем только и делали, что раскланивались со знакомыми, умильно скалясь и расточая любезности. Была там и Лиза Шеманкова. Проплывая мимо под руку с супругом, моя донна скользнула по мне пренебрежительным взглядом.

Мы давно не видались. Но я был убежден, что о моих сумасбродствах она уже наслышана. Да, я ее разочаровал… Между тем в этот вечер она была весьма хороша в переливающемся, плотно охватывающем тонкую талию наряде цвета бордо. «Упустить такую любовницу способен только последний идиот», — подумал я, издали следя за ней глазами и вспоминая, как в минуты страсти увлекательно темнеют ее голубые глаза, как она умеет задорно посмеиваться, подстрекая к безумствам и как бы сомневаясь, что ты довольно смел, чтобы на них решиться. При первом удобном случае надо будет доказать ей противное, — решил я. О, мои благие намерения…

«Фауст» превзошел наихудшие опасения. Он был чудовищен. Даже мне, а я в музыке профан, было слышно, как немилосердно фальшивят эти бедняги. А уж Константину Кирилловичу, которого природа наградила тонким слухом, было совсем худо. Когда зажгли свет, на его подвижной физиономии я прочел искреннее страдание.

— Не спастись ли нам бегством?

— Превосходная мысль!

На улице уже стемнело. Пахло дымком и палой листвой. Ее свежие вороха шуршали под ногами. За один ветреный день пышные разноцветные клены потеряли большую часть своего убранства, а дворники еще не успели собрать и сжечь это шелестящее чудо. Было приятно идти не торопясь по безлюдным вечерним улочкам. Легонький шагал рядом, болтая о Париже. Он был там несколько лет тому назад и слушал Гуно в самой Гранд-Опера: «Вот это был „Фауст!“».

Мой совет — до обрученьяДверь не отворяй! —

замурлыкал он было, но, тут же оборвав пенье, снова пустился в парижские воспоминания. Занятый своими мыслями, я почти не слушал, только машинально ловя знакомые имена — Дворец правосудия, Версаль, Нотр-Дам, — сопровождаемые аппетитным причмокиваньем. Это Легонький посылал свои сочные, хотя и воздушные, безешки древним камням великого города.

Он перестал раздражать меня. Не зол, не глуп — черт возьми, что еще надо? Даже музыкален, не чета некоторым желчным придирам, умеющим отличить Мефистофеля от Маргариты только потому, что она не поет басом.

— Помнится, у меня завалялась бутылка белого вина. Зайдем?

— Всенепременно.

Прислуга, сверх ожидания, была еще дома. Очевидно, воспользовалась моим отсутствием для очередной большой уборки. А может статься, и для свидания с дружком, молодцом из пожарной команды. Соседка очень прозрачно намекала мне на эти встречи, очевидно, в расчете подложить свинью хорошенькой Грушеньке.

Как бы не так! Г руша мне нравилась, я ровным счетом ничего не имел против того, чтобы хоть она жила в свое удовольствие. Впрочем, и не желал, чтобы моя к ней симпатия ввела Грушу в заблуждение. Поэтому, обращаясь к ней, я неизменно говорил: «Аграфена Потаповна, вы…» Поначалу она жеманно протестовала, но вскоре ей, видимо, и самой понравилось называться «по имени-отчеству, ровно дворянка какая».

— Вас дама искала. — Говоря это, Груша вертелась перед зеркалом, поправляя кокетливый розовый капор. — Видная такая барыня, вся как есть в черном.

Это было странно. Никакой барыни я в гости не ждал, а ту единственную, кому могла бы взбрести фантазия вот так, неожиданно навестить меня, я только что видел в театре. И она скроила такую мину, что было ясно: по крайней мере сейчас она как нельзя более далека от подобных фантазий.

Легонький, привыкший знать обо всех все, поглядывал на меня с интересом. Да и собственное мое любопытство было изрядно возбуждено. Видя, что Груша собирается уходить, я остановил ее:

— Погодите, Аграфена Потаповна! Эта посетительница, о которой вы говорите… может быть, она просто ошиблась домом? Вы уверены, что она искала именно меня?

— Вас спрашивали! — весело подтвердила Груша. — Господина Алтуфьева, так в точности и сказали!

— А больше она ничего не говорила? Ни кто она, ни зачем я ей понадобился?

Груша покаянно вздохнула:

— Зачем, не сказывали, а назваться назвались. Мой грех, барин: позабыла я. Заработалась, и все из головы вон.

Дверь за Грушей закрылась. Я откупорил обещанную бутылку, достал бокалы и начал наливать, когда дверь вновь стремительно распахнулась. Это было так неожиданно, что рука моя дрогнула и на скатерти расплылось желтоватое винное пятно.

Удивительно: сколько лет прошло, сколько было бед и потерь, а я помню каждую мелочь. Все, вплоть до формы того пятна, хотя успел забыть множество важнейших, должно быть, вещей. Потому что те вещи не имели касательства к вам… к тебе… к тому, что…

— Барин! — Раскрасневшаяся, сияющая Груша стояла на пороге. — Я вспомнила! Как на улицу вышла, три шага всего прошла, так вдруг и осенило: Завалишина барыню зовут! Госпожа Завалишина!

Груша убежала. А у меня сжалось сердце. Конечно. Мог бы и сам сообразить. Итак, вдова Завалишина. Последняя из тех, у кого похищен ребенок. Я совсем уже решился оставить это дело, не бередить даром душевные раны несчастных родителей. И вот на тебе! Проклятая провинция! Каждый знаком каждому, любой слух распространяется мгновенно… Вдова, разумеется, прослышала, что новый товарищ прокурора заинтересовался оставленным расследованием, прибежала, бедная, надеется… черт, до чего же все мерзко!

Захотелось остаться одному. И бутылку эту лучше бы выдуть в одиночку, а то, уж знаю, не заснуть. Спровадить бы Легонького, не до него… Я глянул на Константина Кирилловича и удивился выражению его лица: оно было необычно сосредоточенным и печальным. «Не поможет ли он мне выпутаться из этой злосчастной истории?» — подумалось вдруг. Малодушно цепляясь за эту более чем сомнительную идею, я сказал:

— Костя, послушай, это серьезно.

Будто очнувшись, он с веселой готовностью уставился на меня:

— Выкладывай.

— Видишь ли… Зря я ворошил эти старые дела. Ничего не получается, концов нет. «В воде все концы», — это цыганка одна так сказала, мошенница, видать, первостатейная… Да я не о том. Слухи некстати в городе пошли. Вдова Завалишина, сам слышал, приходила, наверняка ждет, чтобы я чудо явил. А не будет никакого чуда, понимаешь? Вышло, что я попусту суетился, разбередил только… Ты эту вдову знаешь?