Снег идет 100 лет… - Вячеслав Малежик

– Сейчас? Проституток, что ли? Не-е, я за это дело никогда не платил и боюсь, что за деньги у меня и не получится…

– Хорошо, без денег… Может, у твоей девчонки какая подружка есть?

– Коль, да нет, сейчас я не готов тебе кого-то подогнать… Поздно, да и потом… Нет, извини.

– Хорошо, но где-то их снимают?

– Снимают, – ответил, раздумывая, я, – но туда, в эти места, просто так не пройдешь, там кругом ментура. Давай, завтра я прозвонюсь и чего-нибудь придумаю…

– Хорошо, заметано. У тебя пожрать есть? Надо же отметить встречу, – поменял тему беседы Николай.

– Ща, чего-нибудь соображу.

Я пошел на кухню и вывалил на стол все, что нашел в холодильнике. Николай разлил «Шасси». Не проявляя особой фантазии, мы выпили «за встречу» и закусили моим набором холодных закусок.

– А знаешь, – начал Николай, дожевывая колбасу с помидором, – после того как ты попел тогда в Кандагаре мне и моим друганам, я очень долго ходил под впечатлением. Пытался разобраться, почему песня так забирает.

– И что, разобрался?

– Да нет… Но я решил попробовать тоже сочинять стихи… И знаешь, у меня, кажется, получилось.

– И что, ты можешь что-то прочитать?

– Могу, но это будет стихотворение, которое рождается сейчас…

– Импровизация, что ли? Ты что, акын?

– Называй это как хочешь. То, что вылетает из меня, я не записываю, и думаю, что на бумаге это потеряется…

Николай встал в позу декламирующего свои стихи поэта. Подача «материала» была похожа на то, как читал со сцены Андрей Вознесенский. Рубленый ритм и некоторый пафос скрывали недостатки в стихосложении, но почему-то я легко запомнил и впоследствии, рассказывая друзьям эту историю, даже почти дословно повторял этот опус, посвященный мне. Звучало это примерно так:

Славка!Ты помнишь, в небе Афгана,Кáк нам светили звезды,А это были слезыДетей афганских и женщин…И руки были крепче стали,Неважно, что руки устали,Эх, если бы только вы знали,Как много дум и печалиПропали, пропали, пропали.А руки от боли кричали…

Николай закончил стихотворение и смотрел на меня…

– Что ты скажешь? – спросил он, а я переваривал услышанное.

– Это что, импровизация?

– Да, ты не веришь? – спросил Николай с оттенком обиды в голосе.

– Да нет, Коль… Даже если бы ты это писал на протяжении двух-трех дней, все равно я бы сказал, что это – сильно. Если честно, я ошеломлен. Я понимаю, что ты от меня ждешь оценки, но мне кажется, что я не вправе этого делать… Я боюсь влезть в структуру твоего стихотворения и разломать там все… Пиши, тебе же не надо завтра издавать это, причем пиши, я имею в виду записывай на бумагу… Я, может, чего-то не понимаю, но это очень воздействует. Набери стихов на книжку…

– Нет, не получится. Когда я беру ручку, тетрадь и пытаюсь все записать, этого всего не остается, пропадают куда-то легкость и энергия.

– Можно я запишу, что ты мне прочитал? – спросил я.

– Валяй!

Я записал эти строки в блокнот, а потом, встав в позу, в которой только что стоял Николай, и тоже в стиле А. Вознесенского, прочитал.

– Знаешь, получилось, – прокомментировал Николай.

– Николай, а фамилия-то у тебя какая? Поэт Николай…

– Брызгунов.

– Так вот я думаю, что для лучшего восприятия твоего творчества надо писать – читать в стиле Вознесенского. При записи музыкального произведения пишут же «играть в темпе…» и громкость и прочие нюансы указывают.

– Ты все шутишь?

– Да не шучу я. Кстати, уже третий час, вот тебе спально-умывальные принадлежности, – сказал я, вытаскивая из шкафа полотенце, простыню и прочее. – Коля, давай спать. Утро вечера мудренее, а насчет культурной программы с девчонками я подумаю и что-то завтра предложу… Кстати, а у тебя, кроме девчонок, какие-то желания есть?

– Ну может, ты меня забросишь в центр, и я там утром погуляю?

– Нет, утром я не смогу, – ответил я, – у нас погиб директор ансамбля Гера Пасихов, завтра похороны.

– А что случилось?

– Идиотская смерть – гулял где-то со своей девушкой и пьяный вернулся домой. А ключи забыл. Так он решил дать каскадера. Поднялся на третий этаж к своим приятелям и решил с их балкона перебраться на балкон второго этажа, где жил. Повис на руках на балконе третьего, раскачался и решил прыгнуть на второй. Ноги перелетели через ограждение балкона второго этажа, а туловище нет… Он приземлился на спину… Вроде невысоко, но все внутренности оторвались… Вот так.

– Да… Глупо, – помолчав, сказал Николай. – А можно я с тобой на похороны?

III

Гера Пасихов – молодой парень до тридцати, моложе нас – старожилов и новеньких музыкантов «Пламени», – успел завоевать расположение к себе практически всех ребят… Он не заискивал перед начальством, и вечерами его можно было найти (если мы были на гастролях) скорее в комнате у кого-то из артистов, нежели у «генералитета». Плотный, где-то ста восьмидесяти сантиметров роста, с усами и внимательным взглядом, который он не отводил от глаз собеседника. Наверное, еврей. Хотя за то недолгое время, что он прослужил у нас, мы так и не узнали его имени-отчества. Думаю, он был Герман, а может, и Герасим, хотя фамилия была скорее всего от слова «пасха». Но это было неважно, его все любили, и никого не удивлял вопрос – почему молодой парень занимается делом, которое обычно делают бывшие музыканты в возрасте, перед уходом на покой.

Гера был оборотист, и мы не пробуксовывали в гастролях, а еще он гонял на автомобиле, и в последнее время его замечали в серьезной выпивке. Но это вспомнилось уже позже, когда он ушел… А тогда все эти гусарства только добавляли «вистов» нашему директору. За два месяца до этого трагичного события Гера влюбился и был любим. Ее звали Роза, она была солисткой танцевального ансамбля «Сувенир». Татарка по национальности, она была хороша той особенной красотой, которой часто обладают восточные девушки. Стройная и, как большинство танцовщиц, невысокая, она обладала реальными формами, и Гере все завидовали и подкалывали его почем зря. Гера терпел и довольно остроумно отбивался… Все шло к свадьбе, и вот эта нелепая трагедия… И мы с Николаем отправились на похороны.

Собрался весь Росконцерт. Гера лежал в дорогом лакированном гробу, красивый и молодой. Рядом с гробом стояли его еще не старые родители, и у матери все время сбивался с головы черный платок из тонких кружев. Отец поддерживал ее под руку, так как она с трудом сдерживала рыдания, и время от времени промокал платком слезы на ее щеках. Роза стояла абсолютно бледная, не проронив ни одной слезинки. Опустошенная, с ничего не видящими глазами, она стояла возле Геры как изваяние, и никто не лез к ней со словами утешения.

Николай стоял рядом со мной. Непрерывно молча курил. Я с кем-то здоровался, говорил слова соболезнования родителям, а мой афганский друг молча смотрел на все это. Я забыл о том, что Брызгунов вчера прилетел из Афгана и что для него смерть – это что-то другое. А возле тела Геры начало говорить и возлагать венки начальство Росконцерта. До нас, музыкантов, очередь еще не дошла.

– Пошли отсюда, – резко сказал Николай и потянул меня в сторону от траурного митинга. Я невольно пошел за ним.

– Коля, что случилось? – спросил я, когда мы отошли на почтенное расстояние.

– Да противно!

– Противно что?

– Все! – сказал Николай, и мы некоторое время шли молча.

– Понимаешь, – продолжил Брызгунов, – наверное, этот парень… – Коля замялся.

– Гера Пасихов, – подсказал я.

– Ну да, этот Гера – хороший парень, но ты знаешь, какие ребята уходят у нас в Афгане? Не просто так, а заслоняя своих друзей, и, знаешь, порой нет фанеры и красной материи, чтобы сколотить ящик и обтянуть этой материей не гроб, а именно ящик. Да-да… Порой этих парней, этих героев хоронят в целлофановых мешках. Правда, с воинским салютом…

Николай достал сигарету и долго не мог прикурить, поломав несколько спичек.

– А тут бессмысленная, глупая, пьяная смерть… Дорогой гроб, дежурные речи, венки. Что-то с вами не то…

– Знаешь, ты вот сейчас сказал, и я вспомнил свое возвращение из Афгана. Мне тоже тогда казалась фальшью наша жизнь, а потом глаз замылился, и я как бы стал участником спектакля под названием «Мирная жизнь. Восьмидесятые годы двадцатого века».

– А у нас на войне все честнее. Я пойду, а ты возвращайся, тебе с ними по-волчьи выть.

– Ты куда? – спросил я.

– Да пойду, погуляю по Москве. Я тебе позвоню, где-нибудь пообедаем.

– Я дома буду после трех, – крикнул я ему вдогонку.

Он ушел, а я вернулся к могиле, куда уже опустили гроб, и я успел кинуть в нее горсть земли.

IV

Николай вернулся ко мне домой к семи, сказав, что не хотел меня грузить собой.

– А я созвонился с друзьями, – сказал я, – и мы можем с тобой окунуться в пучину разврата.