Собор Парижской Богоматери (сборник) - Виктор Гюго

– Мама у нас важная дама и живет вместе с мамзель Мисс.

– Есть чем хвастаться!

Бросая эти презрительные замечания, Гаврош остановился и принялся шарить во всех заплатках своих лохмотьев. Наконец он поднял голову с видом, который должен был быть, по его желанию, только довольным, а на самом деле вышел торжествующий.

– Успокойтесь, малыши, – сказал он, – нам всем троим есть на что поужинать. Вот, смотрите.

И он показал им су. Не дав ребятишкам времени удивиться, он толкнул их перед собой в булочную, положил там свои су на прилавок и крикнул:

– Гарсон! На пять сантимов хлеба!

«Гарсон», оказавшийся самим хозяином, взял хлеб и нож.

– Режь на три куска, гарсон, – продолжал Гаврош и с достоинством прибавил: – нас трое.

И заметив, что булочник, оглянув всех трех покупателей, отложил в сторону белый хлеб и взял черный, Гаврош засунул палец в нос и с величественным видом Фридриха Великого, нюхающего табак, бросил в лицо булочнику негодующий вопросительный возглас:

– Que-ce-que-c’est-la?

Предупреждаю тех из читателей, которые могут усмотреть в этом восклицании русское или польское слово или примут его за один из тех воинственных кличей, которыми обмениваются дикари в своих пустынях, что это самое обыкновенное слово; оно то и дело употребляется самими читателями, но в форме целой фразы, то есть «Это что такое?»

Булочник сразу понял Гавроша.

– Это тоже очень хороший хлеб, только второго сорта, – сказал он.

– Вероятно, вы хотите сказать: самый плохой черный хлеб, – возразил Гаврош с холодной презрительностью. – Давайте нам белого хлеба, гарсон, слышите? Самого лучшего белого хлеба. Я угощаю.

Булочник не мог удержаться от улыбки и, нарезывая требуемый хлеб, смотрел на детей таким сострадательным взглядом, который задел Гавроша за живое.

– А позвольте спросить, господин пекарь, почему вы изволите так странно пялить на нас свои буркалы? – задорно спросил он.

Булочник молча отдал хлеб, взял с прилавка су и отвернулся.

– Нате вот, лопайте! – обратился Гаврош к детям, вручая каждому из них по куску хлеба.

Но мальчики изумленно глядели на него, не решаясь взять хлеб. Гаврош расхохотался.

– А, да! Вы ведь не привыкли к таким словам! – догадался он и прибавил: – Кушайте, мои пичужки.

Полагая, что старший из детей, казавшийся ему достойным более другого чести беседовать с ним, нуждается в особом поощрении, чтобы освободиться от колебания умиротворить свой голод, он присовокупил, сунув ему самую большую долю хлеба:

– Вот, заложи это себе в свой клюв.

Самый маленький кусок он оставил себе. Булочник, конечно, старался нарезать хлеб равными долями, но все-таки три части были не совсем одинаковой величины.

Бедные дети, так же как и Гаврош, были страшно голодны. Буквально разрывая хлеб зубами, они толклись в булочной, хозяин которой, удовлетворив их желание, смотрел теперь на них не очень ласково.

– Пойдемте, – сказал Гаврош своим спутникам.

И они все трое продолжили путь к Бастилии. Проходя мимо ярко освещенных окон магазинов, то и дело встречавшихся на пути, самый маленький из мальчиков каждый раз смотрел на свои свинцовые часики, которые висели у него на шее на тоненьком шнурочке.

– Экий чижик! – проговорил сквозь зубы Гаврош, с нежностью глядя на ребенка. Потом, после некоторого раздумья, он прибавил: – Ну, если бы у меня были такие малыши, я бы их лучше берег!

V

Лет двадцать тому назад в юго-западном углу площади Бастилии, близ канала, прорытого в старом рву этой крепости-тюрьмы, красовался странный монумент. Это был слон сорока футов вышиною, построенный из камней и досок, с башней на спине, походившей на дом.

Когда-то эта фигура была вымазана зеленой краской каким-нибудь маляром, но впоследствии сделалась черной от действия времени, дождей и непогоды. В открытом и пустынном углу площади широкий лоб слона, его хобот, клыки, башня, исполинская спина и похожие на колонны ноги вырисовывались на ярком звездном ночном небе фантастически-чудовищными силуэтами. Никто не знал, что, собственно, означала эта фигура. Это могло быть символом народной силы, мрачным, загадочным. Это было могучим, резко бросавшимся в глаза призраком, рядом с невидимым призраком Бастилии. Немногие иностранцы посещали этот памятник, а прохожие едва на него взглядывали. Он стал разрушаться, каждый год с его боков отваливались громадные пласты штукатурки, и получалось впечатление страшных зияющих ран. Дойдя до колоссальной фигуры слона, Гаврош понял, какое впечатление может произвести бесконечно великое на бесконечно малое, и сказал своим спутникам:

– Не пугайтесь, ребятки!

Затем он пробрался сквозь отверстие ограды к слону и помог своим маленьким путникам перекарабкаться через брешь. Немного испуганные дети молча следовали за Гаврошем, вполне вверяясь этому маленькому провидению в лохмотьях, которое уже накормило их и обещало дать им ночлег.

За оградой, во всю ее длину, лежала лестница, служившая днем рабочим на соседней стройке. Гаврош с необыкновенною для его лет силой поднял эту лестницу и прислонил ее к передним ногам слона. Около того места, куда достигала лестница, в брюхе слона зияло нечто вроде темной ямы.

Гаврош указал своим спутникам на лестницу и яму и сказал им:

– Ну, лезьте и входите в ту вон дверь, что видна наверху.

Мальчики в ужасе переглянулись.

– Ага! Струсили, ребятки! – вскричал Гаврош. – Смотрите, как это делается!

И, обхватив шероховатую ногу слона, он в один миг, не пользуясь лестницей, очутился наверху и быстро скрылся во впадине, а через несколько мгновений дети увидели, как во мраке впадины белым призраком обрисовалось его бледное лицо.

– Ну, влезайте теперь и вы, пиголицы! – крикнул он им. – Вы увидите, как тут хорошо. Лезь ты первый, – обратился он к старшему из мальчиков, – я тебе помогу.

Мальчуганы подталкивали друг друга. Гамен внушал им одновременно и боязнь, и доверие; в союзе с проливным дождем взяло верх последнее чувство, и ребята решились на то, что казалось им настоящим подвигом. Первым полез наверх старший. Видя себя покинутым между огромных лап страшного зверя, младший порывался зареветь, но не посмел. Между тем старший со страхом взбирался все выше и выше по перекладинам лестницы. Гаврош поощрял его одобрительными восклицаниями, точно фехтовальный учитель своих учеников или погонщик своих мулов:

– Смелей!.. Вот так!.. Не робей!.. Ставь теперь ногу вот сюда!.. Давай руку!.. Ну, еще немножко!..

И когда мальчик был уже достаточно близко к нему, Гаврош с силой потянул его за руку к себе и сказал:

– Вот так, молодцом!

Заставив затем ребенка спуститься в яму, он добавил:

– Теперь, сударь, милости прошу садиться. Будьте как дома и ждите меня.

С ловкостью и быстротой обезьяны он выбрался из впадины, соскользнул по ноге слона вниз, в густую траву, подхватил там меньшего мальчика и поставил его сразу на средину лестницы, потом стал сам позади его и крикнул старшему:

– Эй, ты, пузырь, принимай братца! А я буду поддерживать его отсюда.

Не успел пятилетний карапуз опомниться, как тоже очутился во внутренности слона. Поднявшись вслед за малюткой, Гаврош сильно толкнул лестницу, так что она упала на землю, забрался в трещину и, захлопав в ладоши, весело воскликнул:

– Вот мы и добрались! Да здравствует генерал Лафайет!

После этого взрыва веселости он прибавил:

– Ну, цыпочки, теперь вы у меня!

Действительно, Гаврош был тут у себя дома.

О, неожиданная польза бесполезного! Милосердие великих творений! Доброта исполинов! Этот величавый памятник, содержавший в себе мысль императора, сделался жилищем гамена! Ребенок был принят и укрыт великаном. Проходя по праздникам мимо слона на площади Бастилии, разряженные буржуа окидывали его презрительным взглядом глупо вылупленных глаз и бурчали: «Ну, на что это годно!» А «это» служило для того, чтобы спасти от холода, снега, града, дождя, вьюги, укрыть от зимнего ветра, предохранить от сна среди грязи, последствием чего бывает лихорадка, избавить от сна среди снега, ведущего к смерти, укрыть и защитить от всего этого маленькое существо без отца, без матери, без хлеба, без одежды, без приюта. «Это» служило для того, чтобы дать убежище невинному существу, отвергнутому обществом. «Это» служило для того, чтобы смягчить вину общества. «Это» была берлога того, для которого были заперты все двери.

VI

Трещина, которой пользовался Гаврош для того, чтобы проникнуть во внутренность слона, находилась во внутренней части исполинской фигуры; снаружи она не была заметна при беглом взгляде и притом настолько узка, что в нее только кошки и дети и могли пробираться.

– Ну, сперва надо сказать швейцару, что нас нет дома, если кто будет спрашивать, – с важностью проговорил Гаврош.

Юркнув в потемки с уверенностью человека, знающего все закоулки своей квартиры, он достал доску и закрыл ею трещину. Затем дети услышали слабый треск спички, всунутой в пузырек с фосфорическим составом. Наших спичек тогда еще не существовало; прогресс в эту эпоху представлялся огнивом Фюмада.