The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

Японии, и насколько творчески она была адаптирована к потребностям отдельных стран. Османское конституционное движение 1876 года подало первый важный сигнал, а Япония после 1889 года стала свидетельством того, что конституция - это не просто бумажка, но и мощный символ национальной интеграции в азиатском контексте. Борьба за господство и преобразования в государстве неизменно подпитывалась риторикой и практикой конституционализма. Власть предержащих перестала восприниматься как факт природы; власть можно было отвоевать в конфликте и придать ей иную институциональную форму. Время династического правления уходило, его существование переставало казаться само собой разумеющимся. Наступала эпоха идеологий и массовой политики.

 

ГЛАВА

XI

. Государство

 

 

1. Порядок и коммуникация - государство и политика

 

Разнообразие политических форм в XIX веке было, пожалуй, большим, чем в любой предыдущий период истории: от полной безгосударственности охотничьих общин до сложных систем империй и национальных государств. Уже до прихода европейского колониализма существовало значительное разнообразие механизмов осуществления власти и регулирования дел общины, не все из которых с точки зрения Запада и современности можно было назвать "государством". Колониальное государство лишь постепенно поглощало или, по крайней мере, модифицировало эти старые формы в каждом конкретном случае. О повсеместном, хотя отнюдь не равномерном и полном распространении европейского государства можно говорить в период незадолго до Первой мировой войны, но уж никак не в 1770, 1800 или 1830 годах.

Девятнадцатый век начался с наследования новых государств, сформировавшихся в эпоху раннего модерна. Обобщающим термином для обозначения этих политических порядков был "абсолютизм". Сегодня мы знаем, что "абсолютные" монархии Европы, за исключением, возможно, петровского царства, не обладали такой полной свободой действий, как это хотели представить апологеты современности или более поздние историки. Даже "абсолютные" правители были опутаны паутиной взаимных обязательств. Они должны были считаться с церковью или землевладельческой знатью, не могли просто отмахнуться от устоявшихся правовых концепций, должны были держать в тонусе своих подчиненных, должны были признать, что даже самые авторитарные методы не могут обеспечить пополнение государственной казны. Европейские монархии середины XVIII века стали результатом эволюции, начавшейся не ранее XVI века. То же самое можно сказать и о большинстве монархических систем Азии, которые в XVIII веке были порождением не далекого прошлого, а совсем недавнего военного строительства империи. Устаревшая идея противопоставления умеренной монархии в Западной Европе и безграничного деспотизма от царской империи на восток - противопоставление, получившее наиболее яркое развитие в работе Монтескье "Дух законов" (1748 г.), - не совсем аберративна. Но главное впечатление, которое производит на нас ранняя современная Евразия, - это спектр монархических государств, которые не укладываются в такую дихотомию Восток-Запад.

Еще одним новшеством раннего модерна стало заморское колониальное государство, первоначально существовавшее в Западном полушарии, но с 1760-х гг. перенесенное в Индию. Хотя оно копировало европейские государственные формы, но адаптировалось к местным условиям и претерпело множество изменений за годы своего существования. За ее крахом в Северной Америке в 1770-х годах вскоре последовал судьбоносный взлет конституционного республиканского государства. Небывалого пика политическое многообразие достигло в середине XIX века. После этого страны всего мира превратились в территориально определенные национальные государства - относительно однородный тип, который мог сочетаться с различными конституционными формами: как с демократией, так и с диктатурой. Двадцатый век ознаменовался дальнейшей гомогенизацией, так что во второй его половине единственной признанной нормой стало легитимированное на выборах конституционное государство. Наконец, с исчезновением диктатур коммунистических партий, маскировавшихся под "народные демократии", осталась лишь одна незападная модель, сознательно опирающаяся на собственные принципы: теократически ориентированная Исламская Республика.

 

Дифференциация и упрощение

Таким образом, в истории организации политической власти XIX век представляет собой переходный этап дифференциации и нового упрощения. Он также стал отправной точкой для четырех основных тенденций, которые в глобальном масштабе проявились в XX веке: государственное строительство, бюрократизация, демократизация и рост государства всеобщего благосостояния. С точки зрения Европы после Первой мировой войны XIX век должен был показаться настоящим золотым веком государства. В ту эпоху американская и французская революции связали государство с принципами гражданственности и общего блага. И умеренное участие населения, и способность к справедливому и равноправному поддержанию закона, казалось, нашли плодотворный баланс. Более того, до 1914 года европейское государство даже держало под контролем свой опасно растущий военный потенциал. Короче говоря, государство избежало двух политических крайностей - деспотизма и анархии.

Рассмотрим это подробнее. Основными тенденциями развития государства в XIX веке были следующие:

▪ создание милитаризованных индустриальных государств, обладающих новыми возможностями для построения империй

▪ изобретение "современной" государственной бюрократии, основанной на принципах всеобщности и рациональной эффективности

▪ систематическое расширение полномочий по взиманию налогов с общества переопределение государства как поставщика общественных благ

▪ развитие конституционного правового государства и нового представления о гражданине, предполагающего законное требование защиты частных интересов и права голоса в политической жизни

▪ Возникновение политического типа "диктатура" как формализация клиентелистских отношений и/или осуществление технократического правления путем аккламации

Не все эти тенденции постепенно распространялись из Европы в остальной мир путем сознательного экспорта или ползучей диффузии. Некоторые из них имели совершенно неевропейское происхождение: конституционное государство возникло в Северной Америке на фундаменте английской Славной революции 1688 г. и политической теории, лежавшей в ее основе; постмонархическая диктатура расцвела прежде всего в Южной Америке. Было бы столь же односторонним рассматривать основные тенденции как разворачивающиеся "за спинами подданных". Развитие государства не было автоматическим процессом, не зависящим от социальных изменений и политических решений. Это становится понятным, когда мы задаемся вопросом, почему одна и та же основная тенденция была сильнее здесь, чем там, и почему ее проявления были столь различны.

Проблема становится более очевидной, если перестать принимать западноевропейское государство за историческую норму. Политические системы западной Африки, например, отнюдь не были примитивными или отсталыми, поскольку не соответствовали европейской модели. Государство в Африке не предполагало военного контроля над точно определенной территорией, где одна власть претендовала на суверенитет и ожидала, что люди будут ей подчиняться по этой причине. Скорее, Африка была организована как лоскутное одеяло из пересекающихся и быстро меняющихся обязательств между подчиненными и вышестоящими правителями. На Аравийском полуострове к XIX веку также не было "государственного устройства" европейского типа, но существовали сложные взаимоотношения между множеством племен в условиях османского сюзеренитета, который долгое время практически не ощущался подвластными ему народами. Для обозначения этого используется термин "племенные квазигосударства". Политический ландшафт Малайи, полицентричный в другом смысле, с ее многочисленными княжествами (султанатами), представлял собой микрокосм более широкой мозаики Юго-Восточной Азии, в которой только колониализм определил формы правления на однозначно