Григорий Распутин-Новый - Алексей Варламов

Более подробно раскрыл суть происходящего в письме тому же адресату сам Феликс Юсупов, которого в курской глуши посетила следственная бригада из Петербурга.

«От генерала Попова я не ожидал такой быстрой перемены. Как человек умный и осторожный, он понял, где сила.

Пребывание прокурора и следователя в Ракитном было очень забавно. <…>

Официальный допрос постепенно перешел в дружескую беседу, которая длилась четыре с половиной часа в два приема.

Результатом беседы было то, что когда прокурор и следователи пошли к себе в комнату, то мой камердинер, который был призван за ними следить, слышал, как один другому сказал: "Теперь мне совершенно ясно, что князь ни при чем и что все это раздула печать".

После допроса моего камердинера Нефедова (очень поверхностного) их пригласил к обеду и вечером ставил граммофон. На другой день они отправились в обратный путь. Было очень холодно, и прокурору была выдана меховая доха, которая напоминала доху на молодом человеке в роковую ночь в квартире Распутина. "Exceedingly funny".

Последние известия, касающиеся этого дела: на днях следствие заканчивается: виновные не найдены, улики недостаточны. Дмитрия допрашивать не будут. Пуришкевич уже был допрошен (накануне он получил письмо от маэстро[64]). Его ответ ты наверное читал в газетах. Пока все идет хорошо, будем надеяться, что в дальнейшем счастье нам не изменит».

«Безнаказанность, которой они воспользовались, давала печальное представление о силе закона в России, заставила всех понимать, что власть не посмела тронуть виновных», – признал позднее В. Маклаков.

«…нет никакого сомнения в том, что Николай II был человеком недостаточно энергичным для нашей катастрофической эпохи. Вероятно, он просто был слишком болыцим джентльменом: качество не очень подходящее для бурных эпох. Все его ошибки – ошибки недостаточной решимости или, если хотите, то и недостаточной жестокости. Убийц Распутина нужно было повесить обязательно. Насколько мне известно, Государь и принял такое решение, но отменил его под давлением великих князей. Безнаказанность убийц "друга Царской Семьи" подорвала веру в силу власти и показала: ну, теперь можно делать что угодно. Стали делать что угодно», – заключил И. Л. Солоневич.

После смерти Распутина все действительно затрещало по швам. Еще пыталась противиться шабашу петроградская цензура, вследствие чего столичные газеты писали: «Вчера по Петрограду распространились сенсационные известия о смерти одного лица, о котором в последнее время так много говорилось в Думе» (Русское слово. 1916. 18 декабря), или: «Труп лица, сделавшегося жертвой сенсационного убийства, до поздней ночи нигде не был найден» (Русские ведомости. 1916. 18 декабря).

Но сопротивление было сломлено в два счета.

«Позор, позор, позор – вот, что такое Григорий Распутин для России. Позор исторический, позор несмываемый. Позорно было, когда нельзя было упоминать его имя в печати. И позорно теперь писать о нем, как о человеке, игравшем такую огромную роль в истории наших дней», – возмущалась газета «День».

«Погиб человек, в котором как в зеркале отражалось уродство русской жизни. Разбилось зеркало. Но что же изменилось в жизни? И что может измениться от того, что разбилось зеркало? …Сила фетиша не в нем самом, а в вере и покорности поклонной толпы и в подлости жрецов, эксплуатировавших и его и толпу», – заключали в «Биржевых ведомостях».

«…убитый – прямой потомок легендарного старца Федора Кузьмича. Последний долго жил в Сибири – и вот…» – сочиняла, ссылаясь на кулуарные слухи из Государственной думы, газета «Русская воля».

А толпа между тем торжествовала.

«Улицы Петербурга имели праздничный вид, прохожие останавливали друг друга и, счастливые, поздравляли и приветствовали не только знакомых, но иногда и чужих. Некоторые, проходя мимо дворца великого князя Димитрия Павловича и нашего дома на Мойке, становились на колени и крестились.

По всему городу в церквах служили благодарственные молебны, во всех театрах публика требовала гимна и с энтузиазмом просила его повторения. В частных домах, в офицерских собраниях, в ресторанах пили за наше здоровье; на заводах рабочие кричали в нашу честь "ура"».

Так писал Юсупов, которому, положим, можно было бы и не верить, но о том же самом свидетельствовали и другие герои тех лет.

«Когда в столице узнали об убийстве Распутина, все сходили с ума от радости; ликованию общества не было пределов, друг друга поздравляли: "Зверь был раздавлен, – как выражались, – злого духа не стало". От восторга впадали в истерику», – вспоминала Вырубова.

А вот как отреагировали в Ставке.

«– Величайшая новость! – радостно сказал генерал, когда я закрыл за собою двери кабинета. – Распутин убит. Его убили великий князь Дмитрий Павлович, князь Юсупов и Пуришкевич во дворце Юсупова, куда они завезли его якобы для пирушки.

– Верно ли это? – спросил я.

– Да уж чего вернее! Я только что слышал это от командира корпуса жандармов графа Татищева, несколько часов тому назад прибывшего в Ставку, очевидно, для доклада Государю об убийстве.

И генерал дальше рассказал мне подробно об убийстве. <…> Привезенная гр. Татищевым весть с быстротой молнии распространилась по Ставке. Гр. Татищев сообщил ее в штабной столовой во время завтрака. И высшие, и низшие чины бросились поздравлять друг друга, целуясь, как в день Пасхи. И это происходило в Ставке Государя по случаю убийства его "собинного" друга! Когда и где было что-либо подобное?! Такая же картина наблюдалась и повсюду в России, куда только долетала весть об убийстве "старца". Один из чинов Ставки рассказал мне, что, возвращаясь из Архангельска, он на одной из станций в Вологодской губернии наблюдал точно такую же картину, когда пассажиры из газет узнали, что Распутин убит. Началось всеобщее ликование. Знакомые и незнакомые обнимали и поздравляли друг друга», – писал протопресвитер Шавельский.

Вологда фигурирует и в мемуарах П. П. Заварзина: «Подходим к станции Вологда. На перроне все читают с интересом газеты. Надеемся узнать о какой-нибудь победе, но узнаем, что убит Распутин. <…> "Слава Богу, что покончили с этой сволочью". Говорил средних лет человек, по внешнему виду сибирский купец. Достаточно было этой фразы, чтобы присутствующие начали шумно говорить и обмениваться впечатлениями. Говорили не об убийстве человека, а об уничтоженном каком-то гаде».

Ликовала и Москва.

«Когда известие о происшедшем дошло до Москвы (это было вечером) и проникло в театры, публика потребовала исполнения национального гимна. И раздалось, может быть, последний раз в Москве: Боже, царя храни… – вспоминал Шульгин, зловеще добавляя: – Никогда эта молитва не имела такого глубокого смысла…»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});