Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ) - Ваксберг Аркадий Иосифович

— Отказался! Решил строить на премию. Да… Ну и хлебнул горя… Нужна, скажем, мне машина, чтобы лес привезти. Хорошо, иду в дирекцию, думаю, дадут, помогут. «Нет, — говорят, — не будет тебе машины, раз ты такой гордый, что не пожелал жить в поселке». Ладно, иду за машиной в горсовет. «Нет, — говорят, — не будет тебе машины, работаешь ты на комбинате — пусть комбинат помогает». И так во всем. Вот!

Кузнецов прихлопнул ладонью толстую пачку бумаг и продолжал:

— Сколько я заявлений понаписал, просьб разных! И ничего! Председатель горисполкома — товарищ же мой — Степан Чуклинов, и тот отказал. Как же так, говорю, Степа, то есть Степан Егорович, давно ли вместе на шахте поезда гоняли? Молчит. Что же я, спекулянт какой, спрашиваю, не на свои трудовые дом строю? Опять молчит. А ведь я за него всей душой голосовал. Да… — Кузнецов посмотрел на Михайлова, потом на Трофимова и спросил неуверенно: — А может, и вы так же думаете? Может, правильно, что никто не хочет мне помочь?

— Нет, товарищ Кузнецов, неправильно, — сказал Трофимов. — Помочь вам обязаны.

— Комбинат? — обрадовался Кузнецов.

— И комбинат и город.

— Прокуратура, правда, приказать им не может, — сказал Михайлов. — Впрочем, оставьте ваши документы, мы разберемся.

— Для того чтобы помочь стахановцу построить дом, вовсе не надо отдавать приказаний, — заметил Трофимов. — На этот счет есть совершенно ясные указания правительства. Странно, что товарищи на комбинате и в горисполкоме не знают этого.

— Так как же, надеяться? — спросил, поднимаясь, Кузнецов.

— Надеяться, — улыбнулся ему Трофимов. — Оставьте ваше заявление. Мы разберемся и поможем вам.

— Ну, спасибо! До свидания! — крепко пожал Трофимову руку Кузнецов. — И вас, товарищ Михайлов, прошу, похлопочите…

Кузнецов вышел.

— Можно ли? — послышалось за дверью, и в кабинет, медленно переставляя ноги, вошла старая женщина.

— Садитесь, — пододвигая женщине кресло, поднялся со своего места Михайлов.

Прежде чем сесть, женщина долго осматривалась, тихонько, точно отсчитывала что-то про себя, ударяя палкой в пол.

— Садитесь, садитесь, — сказал Михайлов.

Женщина села.

— Восемьдесят мне, — сказала она дрожащим голосом. — Забелина, Евдокия Семеновна.

— Вы не волнуйтесь, — ободрил ее Михайлов.

— Да ведь как же не волноваться? — прошептала Забелина, и по ее дряблым, старческим щекам медленно поползли слезы. — Стыдно было мне идти за таким делом к прокурору, а, видно, идти больше некуда.

— Что же у вас произошло, Евдокия Семеновна? — мягко спросил Трофимов.

Забелина быстро оглянулась на него и всплеснула руками:

— Вот такой же, такой же и он у меня!

— Кто? — спросил Михайлов.

— Внук. Хороший был такой парень. А как женился да уехал, так с того дня ни письма, ни привета — забыл и забыл.

— Вы, что же, на его иждивении?

— Считается, — горько кивнула Забелина. — Так ведь и справедливо это: сколько я ему сил своих отдала!.. А выходит, что не он мне за это благодарен, а государство. Государство не забывает.

— И давно он перестал вам помогать?

— Второй год подходит… Я не виню, а только, если трудно тебе, напиши. Пойму. Мне и не деньги его нужны, а память, внимание… — Комкая платок, Забелина насухо отерла с лица слезы и, перемогая слабость, сказала сурово и печально: — Неблагодарность! Этому ли я его учила?

— Оставьте у секретаря адрес вашего внука, — сказал Михайлов. — Мы напомним ему об его обязанностях.

— Только вы помягче, помягче как-нибудь, — заволновалась Забелина. — Бог с ним!

Она поднялась и быстро взмахнула руками, точно наперед отказываясь от всякой помощи, только бы не задеть, не обидеть внука.

— Кто он у вас? — спросил Забелину Трофимов.

— Инженер. Способный. Когда учился, все на пять, все на пять, — с гордостью сказала Забелина. — Бог с ним! Вы уж лучше и не пишите ему ничего. Нуждается, видно… Да ведь правду сказать — молодые… А мне, старухе, много ли нужно? Пенсию получаю, и спасибо.

— Зачем же вы к нам обратились? — пожал плечами Михайлов.

— Зачем? — задумалась Забелина. — Так ведь на сердце же наболело! Все одна, все одна. Мне бы весточку, письмецо только…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Забелина была уже в дверях.

— Вы все же оставьте нам адрес внука, — подходя к ней, сказал Трофимов. — Мы напишем ему. Обязательно.

Он помог Забелиной переступить через порог.

— И не помягче, а так, чтобы у этого «способного инженера» в загривке зачесалось! — резко сказал Михайлов, когда за Забелиной закрылась дверь. — Надо послать официальное отношение и хорошенько его припугнуть.

— Припугнуть? — спросил Трофимов. — Нет, этим мы почти ничего не достигнем.

— Не беспокойтесь, как миленький станет высылать деньги.

— Забелиной нужны не столько деньги, сколько внимание, участие внука.

— Ну, тут уж мы ничем помочь не можем.

— А я все же попробую.

— Как же это?

— Просто к официальному письму приложу письмо от себя.

— Увещевательного характера? — насмешливо спросил Михайлов.

— Не знаю, право, какого характера будет мое письмо, — спокойно сказал Трофимов. — Важно, чтобы оно вызвало у внука Забелиной не только страх перед ответственностью, но и чувство стыда, желание исправить свою ошибку. Какой бы он ни был эгоист, но что-то советское в нем должно же быть! Вот это советское в нем и поможет нам вернуть Забелиной внука.

— Ох, посмотрю я на вас, Сергей Прохорович, — не прокурором вам быть, а защитником, — сказал Михайлов.

— Правильно, — рассмеялся Трофимов. — Защитником, именно защитником всего советского, нового, что живет в наших людях. И обвинителем всего, что есть еще в нашем человеке от старого мира с его волчьими законами жизни. Впрочем, ведь и вы сами так же думаете…

— А как же мне еще думать, Сергей Прохорович… — негромко отозвался Михайлов.

И не столько смысл его слов, сколько его подавленный голос подсказал Трофимову, что, может быть, лишь теперь стала доходить до сознания Михайлова мысль о справедливости случившихся в его жизни перемен.

Трофимов внимательно всмотрелся в его за одну ночь постаревшее и осунувшееся лицо и понял, что не может расстаться с Михайловым, так и не окончив своего вчерашнего, явно неудачно начатого разговора.

Он подошел к двери, выглянул в приемную и, убедившись, что там пока нет больше посетителей, обернулся к Михайлову:

— А теперь, товарищ прокурор, прошу вас принять меня…

— Ну-ну, говорите, — без улыбки, даже не удивившись странному поведению Трофимова, отозвался Михайлов.

— Попробуем, Борис Михайлович, вернуться к нашему вчерашнему разговору…

— Что ж, извольте.

— Попробуем, хотя бы очень приблизительно, представить себе то, что случилось у Константина и Тани Лукиных в вечер их разрыва.

— Попробуем, — без всякого интереса, видимо думая о чем-то своем, согласился Михайлов.

— Мы с вами не поэты и не писатели, — заговорил Трофимов, с огорчением наблюдая, как равнодушно кивает в такт его словам Михайлов. — Мы — прокуроры.

— Вот именно. — Михайлов поднял голову и вопросительно посмотрел на Трофимова, словно только сейчас услышал его.

— Да, прокуроры, — повторил Трофимов. — И все же я попытаюсь рассказать вам, как представляется мне все, что случилось в тот вечер…

Он задумался, чувствуя на себе внимательный, ожидающий взгляд Михайлова.

— Я не знаю дома, где жили Лукины, — тихо и затрудненно, точно всматриваясь в картину, которая возникала в его воображении, заговорил Трофимов. — Наверно, это одноэтажный домик, каких много в этом городе. Наверно, стоит он на круто спускающейся к реке улице, и из его окон видны и река и близкий за нею лес… Дома этого больше нет, Борис Михайлович. Что толку, что он по-прежнему стоит на своем месте? Он опустел, в нем нет жизни.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Да, да, это так, — кивнул головой Михайлов. — Мне говорили, что и Лукин и его жена живут теперь у своих родителей.

— Я не знаю, как раньше жили Лукины, — продолжал Трофимов. — Но думается мне, что они любили друг друга.