Всеобщая история бесчестья - Хорхе Луис Борхес

держать их наготове и применять, не впадая в повторение, – недостижимый идеал наших первобытных литераторов. При достаточном запасе подобных заготовок поэту проще справиться с трудностями строгой метрики, настойчиво требующей аллитераций и внутренних рифм. Насколько употребление кёнингов прихотливо и произвольно, можно видеть по следующим строкам:Губитель рода гигантовУничтожил мощного быка дола чаек.Пока страж звонницы сокрушался, богиРазнесли по кускам сокола прибрежий.Не помог царь грековСкакуну по дороге рифов.

Губитель рода гигантов – это огненно-красный бог Тор, страж звонницы – пастырь новой веры, в соответствии с его непременной принадлежностью. Царь греков – Иисус Христос, по той любопытной причине, что таково одно из имен императора Константинополя, а Христос не может быть ниже его. Бык дола чаек, сокол прибрежий и скакун по дороге рифов – не три разные диковины животного мира, а один гибнущий корабль. К тому же первое из этих непосильных синтаксических уравнений – второй степени, поскольку дол чаек уже означает море… Развязав эти узлы один за другим, читатель добирается до окончательного смысла стихов, правду сказать, несколько décevant[118]. В «Саге о Ньяле» мы оказываемся в подземной пасти Стейнворы, матери скальда Рэва[119], которая чистой прозой излагает историю о том, как чудовищный Тор задумал сразиться с Иисусом, а тот не собрался с силами. Германист Ниднер[120] превозносит «по-человечески противоречивый смысл» этой сцены и рекомендует ее вниманию «наших нынешних поэтов, тоскующих по осмысленной реальности».

Другой пример – из Эгиля Скаллагримссона[121]:

Красильщики волчьих клыковНе жалели мяса красных лебедей.Сокол росы мечаНа равнине насытился героями.Змеи луны пиратовИсполнили волю Клинков.

Строки вроде третьей и пятой доставляют удовольствие почти физическое. Чтó они пытаются передать, совершенно не важно; чтó внушают – абсолютно несущественно. Они не трогают воображение, не рождают картин или чувств: это не начало пути, а конечный пункт. Награда, минимальная и самодостаточная награда здесь – в разнообразии, в неисчерпаемом соединении слов[122]. Возможно, создатели их так и задумывали, и видеть в них символы – всего лишь соблазн разума. Клинки – это боги; луна пиратов – щит, змей щита – копье; роса меча – кровь, сокол крови – ворон; красный лебедь – любая окровавленная птица, мясо этого лебедя – труп; красильщик волчьих клыков – счастливый воин. Разум нечувствителен к подобной алхимии. Для него луна пиратов – вовсе не обязательное определение щита. И это, конечно, верно. Но верно и то, что стоит заменить формулу «луна пиратов» словом «щит» – и весь смысл потерян. Свести кёнинг к одному слову – не значит разъяснить непонятное; это значит уничтожить стихи.

Член ордена иезуитов Бальтасар Грасиан-и-Моралес, хочет он того или нет, создает трудоемкие перифразы, по механизму напоминающие, а то и повторяющие кёнинги. Допустим, его предмет – лето или заря. Вместо того чтобы так прямо и сказать, он их оправдывает и связывает между собой, на каждом шагу оглядываясь, как виноватый:

В тот час, когда в амфитеатре дня[123]Рассвет-наездник, горяча коня,На Флегетоне гарцевал бесстрашноИ дерзкая рукаДразнила лучезарного БыкаСверкающими пиками рассвета,А за искусным всадником следилАреопаг Светил,Что, с дивными красавицами схожи,Усыпали блистательные ложи;Когда на розовеющих просторахС огнистым гребнемИ в крылатых шпорахФеб сонмы звезд оглядывал с утра(Хохлаток поднебесного двора[124])И управлял, с высот своих алея,Цыплятами, что Леда Тиндарею[125]Подбросила в те поры, как слылаНаседкой тех, кого сама снесла…

Увы, помешательство преподобного отца на быках и курах – не самый тяжкий грех его рапсодии. Куда хуже здесь вся эта махина логики: непременное сопровождение любого существительного чудовищной метафорой, безуспешное оправдание бессмыслицы. У Эгиля Скаллагримссона каждый пассаж – задача или, по крайней мере, загадка; у невероятного испанца – сплошная мешанина. Поразительно то, что прозаик Грасиан превосходный и в тончайших хитростях неисчерпаем. Вот как разворачиваются фразы, слетающие с его пера: «Маленькое тельце Хризолога[126] вмещает исполинский дух; краткий панегирик[127] Плиния измеряется вечностью».

В кёнингах преобладает функциональный подход. Для них главное в предмете – не внешность, а применение. Неодушевленное они обычно одушевляют; если речь идет о живом существе – наоборот. Их создано великое множество, большинство основательно позабыты, почему я и взялся собрать эти полуувядшие цветы красноречия. Мне помогла первая компиляция, которая принадлежит Снорри Стурлусону, прославленному как историк, археолог, строитель бань, специалист по генеалогии, председатель народного собрания, поэт, двойной предатель, переживший казнь и превратившийся в призрак[128]. Он предпринял этот труд в 1230 году с назидательной целью. Ему хотелось удовлетворить две разные страсти: тягу к золотой середине и культ предков. Кёнинги нравились ему, если были не слишком сложными, – тогда он наделял их классическими достоинствами. Приведу его наставительные слова: «Ключ этот предназначен начинающим, которые ищут поэтического искусства и хотят пополнить запас своих образов старинными сравнениями либо желают изостриться в толковании темных речей. Следует чтить эти истории, которыми были богаты наши предки, но не дóлжно христианам в них верить». Предупреждение, не лишнее и через семь столетий, когда иные германские переводчики навязывают этот северный «Gradus ad Parnassum»[129] как эрзац Библии и уверяют, будто повторение норвежских анекдотов – лучшее средство германизировать нынешнюю Германию. Доктор Карл Конрад[130] – автор преуродливейшей версии Снорриева трактата и собственной брошюры из 52 «кратких воскресных проповедей», содержащих в том же количестве основы «германских верований», расширенных и дополненных во втором издании, – может быть, самый мрачный их образец.

Трактат Снорри носит имя «Прозаической Эдды». Две его части – это проза, третья – стихи, откуда и эпитет в заглавии. Часть вторая рассказывает о приключениях Эгира, или Хлера, искусника в колдовстве, отправившегося однажды в цитадель богов Асгард (смертные зовут ее Троей). Когда наступил вечер, по приказу Одина в палату внесли мечи такой отточенной стали, что никакого другого огня было уже не нужно. Хлер разговорился со своим соседом, богом Браги, сведущим в красноречии и стихотворстве. Передавая один другому огромный рог с хмельным медом, бог и человек завели речь о поэзии. Браги поведал, какие метафоры в каких случаях нужно употреблять. С этим каталогом я сейчас и сверяюсь.

В следующий ниже указатель включены и уже приводившиеся прежде кёнинги. Сводя их в одно, я испытывал наслаждение филателиста:

1[131]

1[132]

1[133]

Опускаю сейчас фигуры второй степени, когда прямое обозначение соединяется с переносным, как, скажем, «влага прута ран» – кровь; «кормилец чаек гнева» – воин; «жито красногрудых лебедей» – он же, равно как и мифологические, вроде «погибель карлов» – солнце; «сын девяти матерей» – бог Хеймдалль. Опускаю и отдельные казусы, наподобие «несущая огонь моря» – женщина с золотым блюдом[134]. Из приемов