Газета Завтра 463 (41 2002) - Газета Завтра Газета

Петр выиграл баталию при Полтаве, но взбодренный удачею с седла так и не слез, а продолжил брани со своим народом уже в родных палестинах, чтобы полностью искоренить волю, взять смерда под надзор и приковать его к назначенному месту, чтобы он не имел привычки шляться и колесить по Руси; а то, не дай Господь, еще на открывает новых земель, а после с ними попробуй сладить. С Петровским хомутом на православную шею воистину и началось новое время.

Мне скажут, де вот ты Петра Великого костеришь — значит, умнейшие мужи прошлого были глупее тебя? Отнюдь… Много было мудрецов при дворе Романовых, но всяк хочет носить кафтан с золотыми галунами и есть сдобные пышки. Во-вторых, большое видится на расстоянии. И в-третьих, Россия после великих потрясений нуждалась в единогласии, тогда всякая мысль не в строку считалась ересью. Да и очарование Пушкина Петром Великим было временным, пока он прижимался к европеизированным заговорщикам, а после их взгляды на будущее России разбежались так далеко, что не разглядеть было их общего исхода.

Ученые историки уводят от истины, невольно подчиняясь дворцовой идеологии; иначе с места погонят и шею намылят. Литература же имеет свойство очаровывать и тоже уводить от правды. Увы!.. Алексей Толстой написал блестящий, может, и гениальный лубок про великого императора, который был приятен, нужен верховному вождю в те дни, когда решалась судьба России и заговорщики нажимали на пяты, и примеряли к шее Сталина удавку. Толстой написал портрет Петра с восхищением поклонника, но не с проницательностью талантливого писателя. И этот Петр 1 устоялся в нашем сознании, как Григорий Мелехов из-под пера Михаила Шолохова, и сломать стереотип, чтобы создать верный исторический образ, почти невозможно при всем нашем искушении восстановить истину. Ибо этот Петр уместился уже в каждом сердце, как слепок с лица покойного. Так искажается история, когда все вроде бы и верно, но с помощью света и тени лепится не правда характера или исторического действа, но легенда и миф. Увы, этого мифа зачастую требует сама жизнь. Попробуйте писать правду во время войны — и вы сдадите государство врагу.

Этот прием теперь используется широко во многих кинолентах и книгах о добрых разбойниках и совестливых бандитах, для кого чужая жизнь-полушка, но смерть друга по шайке оплакивается слезами величиной с астараханскую сливу.

Раскол народного сознания всегда предшествует революции и национальной драме. Чтобы уронить власть, а после подхватить, надо сначала ее оплевать, а парадные ворота, все святыни, все закоулки жизни обмазать дегтем. Не хочется думать, что именно Петр задумал интернационализацию России, но замыслы его удивительно точно исполнились нынче.

Сам дворцовый заговор, исполненный Ельциным при поддержке Америки, не возвращает Россию в дореволюционное время, как пытаются внушить нам, но лишь завершает те тайные задачи, что были поставлены интервентами в семнадцатом году перед самочинными вождями. Не случайно чугунный Петр вознесся нынче на стрелке Москвы-реки, как надсмотрщик на плантации, вновь безжалостный и отстраненно чужой. В девяносто первом были лишь замаскированно исполнены желания Троцкого, и не более того; не случайно же Горбачев выкинул лозунг: "Революция продолжается".То сопротивление, что Сталин, казалось бы, погубил на корню, так мыслилось много лет, дало вдруг ростки настолько мощные, дерзкие и жадные к жизни, потомки революционеров семнадцатого оказались столь живучи, столь энергичны, что, казалось бы, вовсе погибшее дело Троцкого вдруг всплыло из тьмы преданий к концу века, дело, почти всеми забытое, казавшееся безумным в своем замысле. Интервенциализация России, если уже и не завершилась, то продолжается на полных парах и удержу не знает, несмотря на возражения большинства. Осталось лишь пустить в продажу земли, а после погнать с нее кормильца, чтобы нация, потеряв остов свой, утратила бы и свое лицо… Казалось бы, наконец-то через триста лет закончился раскол веры; но его сменил раскол духа; общество снова распалось , и меньшая часть еще с большей наглостью и цинизмом приставляет народ к стенке, полагая, что горбатого можно могилой исправить.

И в один день оказались лишними, неугодными и кормильцы, и поильцы, и духовники, и "мозговая косточка", и ратники, и даже "неистовые прорабы перестройки", что на своей горбине затащили городничего на престол; кто мог, кого еще держат ноги, все эти МНС, учителя и врачи потащились с торбою по миру кусошничать, собирать, что похуже, всякое гнилье и прохудившееся тряпье, а многие опустили нос и стали просто доживать, сунувшись в убогую раковину своей квартиры. Зато как помолодели кладбища, как потекли они споро по взгорбкам России, будто полноводные вешние ручьи; и новоиспеченные священцы стали ретиво отпевать усопших, спроваживать в рай небесный, нисколько не мучаясь душою, как страдал по своим духовным детям митрополит Петербуржский и Ладожский Иоанн, и старушки, что еще доживают на пажитях России, шамкают, провожая детей своих: "Счастливые, вовремя убрались. А нас-то уж некому будет закопать в ямку".

Сейчас в ходу: молитеся — и Бог спасет. Ну ладно: ложитесь на лавку, руки на грудь и ждите спасения. Хорошо, если сосед по дому хватится в помощь, а то скиснете и закопать будет некому.Господь любит деятельных: молитесь, но и шевелитесь, безволие ваше усугубляет жизнь всех, с кем вы соприкоснулись. Моление и деяние… Но о последнем как-то и худо говорится в проповедях, как-то вскользь, словно все само родится по вещему слову из ничего. Но без усилий-то, братцы, и вши не убить. Но должно быть на слуху русское делание, делание русского дела по русскому образцу, по русскому навычаю.

О "лишних "людях России мой последний роман "Миледи Ротман", он обо мне и о вас, прочитавших эти строки. Это роман о том, как русский человек решил стать евреем, и что из этого получилось.

Казалось бы, так различны по мысли все эти работы, написанные за двадцать лет, но их объединяет моя уверенность, что дух первичен, дух вечен, он живет, где хочет, для него нет препон и преград, он кочует по временам, и наши предки навещают нас издалека в наших снах, чтобы научить совестности. Этого не учитывают плотские "герметические" люди, у которых вместо души сдобный калач, истиха засыхающий, своими ядами пожирающий ненасытную утробу. Жаль коммунистов, что взяв за основу грядущей жизни совестный дух, однако возгласили первичность "блудницы и временницы", и тем самым изьели и предали свой же идеал, так близкий русским сокровенным людям и так ненавистный интервенционалистам.

Время показало, что русские люди средневековья были куда мужественнее, зорче, мудрее нынешних, они обладали удивительной прозорливостью; и те праведники, что воспротивились воле Алексея Михайловича и ушли в стояние за истинную веру, за истинную Русь, знали куда больше, предвидели куда дальше и глубже тех, кто затеивал в святой Руси "герметическую власть", ныне обернувшуюся полной утратой воли. Это были характеры исполинов, земных богов; вспомнить только Кузьму Минина, которому надо было бы стать русским государем, и святого Гермогена. А власть вот досталась слабому ногами и недужному печенью, постоянно грустному Михаилу Романову. Вот это слабое, колыбаемое ветрами стояние на ногах и было уделом царской династии до самого конца. Какая-то шаткость, неукорененность сопровождали фамилию Романовых, как родовая неискоренимая болезнь. Власть досталась случайно и так же внезапно однажды упала, чтобы превратиться в миф, и только последний государь вдруг явил собою величие русского духа, человека-постника, богомольника, искренне печалующегося за паству свою, человека — героического по натуре, мистического, предчувствующего свой удел и потому воистину святого. Николай Второй показал пример русскости, и своей смертью как бы искупил все неправедные шатания своих предков, впустивших на Русь столько дурных и темных ветров. Стояние за веру стало вызовом" волцам в человечей шкуре", оно позволило продлиться во времени нестяжательной русской натуре. Но это разговор особый…

Меня спрашивают, как я отношусь к современной жизни и как обьясняю ее. Почему и отчего мы, русские люди, стали лишними в своей земле? ...Подспудно, наверное, у каждого почти на Руси невольно вырывается этот изумленный вопрос: "Братцы мои, да кому же я нынче нужен?" И у кандидата химических наук, что работает сторожем, и у инженера, что стал плотником, и у художника, что делает нынче колбасу, и у врача, что нынче торгует колготками и т.д. А писатель-то, вообще, прежде был избалован вниманием, он полагал себя учителем народа, воспитателем, и в этом была своя сермяжная правда…

Вот и я в один не прекрасный день вдруг оказался в российском царстве кривых зеркал. Посмотрел вокруг, и взгляд мой изумился внезапным переменам, а душа споткнулась о то отчуждение, почти окоченелость, что тонким ледком покрыла Россию, прежде открытую чужой беде. И записные толкователи, верховные прорицатели с насмешкою стали объяснять мне, что я устарел, что я не нужен народу, ему без писателя спокойнее, бестревожнее идти на погост. Он, наш читатель, устал от реалистического "чтива", где нет вольного секса, блуда, кокаина и панельной девки с философской надписью на груди: "Я вся твоя от маникюра до педикюра".