Последняя из слуцких князей - Юзеф Крашевский

Великий литовский маршалок Дорогостайский, потомок Монвидов, перед тем стольник, надворный маршалок, волковысский, мстибовский, шарашовский староста, был храбрым воином, знаменитым фехтовальщиком и знатоком коневодства; состоял в родстве с Радзивиллами и Ходкевичами. Видимо, поэтому он и был послан королем для посредничества между ними. Дорогостайский был женат на Софие, дочери новогрудского воеводы Николая Радзивилла, вдове кравчего Великого княжества Литовского Юрия Ходкевича. Это давало ему возможность в качестве родственника бывать в обоих домах. Но, по правде говоря, роль посредника — не его роль, потому что он был по натуре скорее солдат, чем дипломат. Открытый, задиристый, увлеченный военным делом и лошадьми, книгами и охотой, он чувствовал себя свободнее там, где требовались отвага и мужество, а не там, где предпочтение отдавалось рассудительности и хитрости. А в роли посредника он оказался, как мы уже упоминали, благодаря своим семейным связям, которые сближали его с обеими сторонами. В религиозных и философских материях он и вовсе не разбирался, однако был в душе сторонником реформаторов.

Ян Завиша ранее был мстиславским, потом витебским воеводой и старостой сурожским. Ревностный католик, дошлый и опытный человек, всю жизнь он исполнял различные важные поручения: то определял пограничье Курляндии и Бречиславльской земли, то выбирал подходящие места для пограничных крепостей, то выступал в роли посла…

Он прекрасно знал людей и жизнь, мог определить, как надо действовать в том или ином случае, умел использовать человеческие слабости.

Его брат, земский подскарбий Великого княжества Литовского, Андрей был не менее ревностным католиком, таким же изворотливым и опытным. На них двоих и возлагалась особая надежда, именно они должны были добиться успешного завершения посольства. Дорогостайский был дан им только для сопровождения, Гедройц — для солидности. Тем более, что ни первый, ни второй не могли как следует содействовать этому делу, они просто были не в состоянии это сделать. Все зависело от братьев, а епископ и маршалок хотя и приехали, но пользы от них ожидалось немного.

Жмудский епископ остановился в своем дворце возле замка; Дорогостайский занял помещение в кардиналии — оно было заранее подготовлено для него; а Завиши поселились в собственных каменных домах на улице Бакшта.

С самого утра от послов и к послам сновали пешие и конные посетители, по улице туда-сюда двигались экипажи, проходили процессии. Шли поприветствовать, поздравить, посоветоваться. Но о главном деле никто речи не заводил.

Первым проник к епископу отец Гарсиа Алабянус, он спешил опередить всех других. Ректор хотел, чтобы его никто не увидел, хотя любопытному он мог бы легко объяснить свой визит известной склонностью епископа к делам их ордена и теми проблемами, которые иезуиты хотели бы с ним обсудить.

Но ректор не застал епископа дома: набожный старец рано утром ушел на молебен в кафедральный костел, который был недалеко от его дворца. Ректор поспешил туда, желая первым поприветствовать епископа, и встретил его на пороге костела.

Хотя епископу уже было под восемьдесят, годы не придавили его тяжким грузом, правда, лицо было в морщинах и фигура несколько сутуловатой. Он был еще довольно подвижный, краснощекий — здоровый румянец выделялся в обрамлении седых волос. Серые глаза из-под нависших бровей еще пылали огнем неистраченной молодости, румяные губы ласково улыбались; на лице читались только благорасположение и доброта души. Епископ уже возвращался из храма, его вели под руки два жмудских каноника, сзади викарий нес требник и служебник. Ректор поздоровался с ними, потом молча прошел с епископом к его дому.

Только тогда, когда ксендз сел в кресло, а провожатые вышли, завязалась искренняя беседа.

— Святой отец, — начал ректор, — вы прибыли сюда во главе христианской миссии, с посредническим посольством, с оливковой ветвью. О, как она нужна всем нам, измученным предчувствием войны, как горячо мы вас приветствуем!

— Кто не хотел бы мира и согласия, — ответил епископ. — Лишь бы только мы к нему пришли!

Он взглянул на ректора; отец Гарсиа покачал головой и опустил глаза.

— Как вы думаете, отче, удастся нам что-нибудь сделать?

— К королевским письмам у всех большое уважение, на избранных посредниках отражается свет личности его королевского величества. Разве можно было выбрать лучшего предводителя миссии, чем вы, святой отец? Но…

— Есть какое-то «но»?

— Как и во всех людских делах.

— Трудности? Мало надежды?

— Трудности, надо сказать, действительно большие, а надежда всегда в руках Бога!

— Как вы думаете, чья сторона больше склонна к примирению?

— Они все очень разгневаны, и те и другие прямо пылают ненавистью! Если кто из них дальше от желания мириться, то это Ходкевичи! Виленский каштелян тронут за живое, оскорблен. Ян Кароль, жмудский староста, очень горд, он не прощает никогда и никому. Кроме того, он весьма набожный, очень уважает христианскую веру и не склонен к миру.

— Ну, а Радзивиллы? — спросил епископ.

— Воеводу все знают: несокрушимая душа, чрезвычайная гордыня; не очень жалует короля и королевскую власть. Чувствует себя сильным, но внешне ради приличия поддерживает короля. Самый большой враг католиков, запальчивый, несговорчивый. Можно ли такого человека склонить к согласию, можно ли поверить, что он побратается с Ходкевичами, если недавно наперекор им и всему католичеству записался в конфедераты?

— Это правда, — сказал епископ, — но какая невеселая правда! И все же, что делать, не будем же мы угождать им; выходит, действительно мало надежд на успешный исход, у нас есть только добрые пожелания и королевский приказ — запрет неправедной войны между своими, позорного кровопролития, худшего, чем между братьями! Пусть бы это дело рассматривали сейм и король!

— А вы, святой отец, знаете о подготовке к войне?

— Слышал. И очень боюсь этого, — ответил епископ.

— Horrenda! — Ужас! Почти шесть тысяч войска собрали только ради того, чтобы разрешить спор, в то время как для защиты страны и половину этого количества трудно было бы выпросить даже с помощью универсалов.

— Да и у Ходкевичей довольно много хороших воинов. Они сумеют оборониться.

— Лучше бы этого не потребовалось. Я все же надеюсь, что, несмотря на грозные заявления обеих сторон, до столкновения не дойдет. Радзивилл понимает всю мерзость нападения, мерзость, которой еще не было, и задумается над тем, насколько неприязненно восприняли бы во всей стране весть об этой междоусобице.

— Но ведь со всех сторон уже движутся войска!

— Это еще ничего не означает, отче, — рассуждал епископ. — За несколько дней все может перемениться. Будем надеяться на Бога, на то, что у нас такого еще не было, что не пойдет брат на брата, что дрогнет все же что-то в их сердцах, как у Каина. Перед самым началом может размягчиться сердце и хватит решимости остановиться. Надо надеяться до последнего.

— Надеяться на мир? — переспросил Гарсиа. — На мир с еретиками?

— Положительный исход этого дела и прекращение его ad decisionem Regiam — решится властью, — ответил епископ. — Что же касается согласия с еретиками, то тут совсем другое дело.

— Здесь все дела так перемешались, что трудно разобраться, — заметил ректор. — На стороне воеводы вся конфедерация, Ходкевичей же поддерживают католики. Дело вовсе не в Софие Слуцкой, а в свободе совести.

— Этого, отче, не сумел бы распутать и привести к порядку и сам король, если бы он сюда приехал. К сожалению, дрянное семя очень глубоко вросло, глубоко пустило корни, его так скоро не выполоть. Доверимся в этом деле Богу! Представители разных вероисповеданий еще долго будут воевать за свободу совести, как они ее называют, или за дело улучшения людских нравов. Наша задача — не дать перерасти распре в кровавую бойню.

— Решить бы хотя этот спор, и то хорошо, — вздохнул ректор. — Когда вы думаете начинать свою миссию?

— Постараемся как можно скорей. Нам самим не терпится, на нас лежит святой долг. Но мне кажется, пока не приедет жмудский староста Ян Кароль, мы не сможем ступить ни одного шага вперед. Он — правая рука каштеляна, поэтому все, что будет сделано без него, может пойти прахом. Я даже сомневаюсь, начал ли бы каштелян переговоры, будучи связанным договором с родней, если бы это делалось без них. А мы тем временем осмотримся, прислушаемся, подумаем.

Отец Гарсиа глянул в окно. Увидел, что солнце уже высоко поднялось и распрощался с епископом, а тот взял в руки четки и стал молиться.

Все это происходило во дворце жмудского епископа в замке, а в это время литовский маршалок Дорогостайский завтракал в кардиналии наедине с воеводой.