Чернильный ангел повесть - Валерий Попов

Очу, не мог предугадать, я был, честно говоря, потрясен. Они нас, оказывается,не замечают! – поэтому и кинжал мимо прошел!

Оказывается, Хасан не просто съехал, щедро оставив нашу квартиру своему соплеменнику. Оказывается, Хасансдал ее Оче! Причем не за триста, как мы слабовольно сдавали ему, а за пятьсот! Зачем мелочиться – восточный человек любит размах. Видимо, Хасан не случайно вселил (в нашу квартиру) соплеменника – свято, как и

Хасан, чтущего законы горской чести. Это с нами им можно кое-как, а тут попробуй не заплати! Слово горца нарушено, честь оскорблена… Только кинжал! Но наивный Оча (наивность их часто переходит в жестокость) платить не захотел! Все намеки Хасана на возможную месть разбивались о легкомыслие Очи: а! обойдется!..

Как?!

В этом месте рассказа даже я распереживался: что они думают? как живут?

Оча по-прежнему не хотел ничего делать, а значит, не мог вернуть нарастающий долг (естественно, Хасану, а не нам… О нас он как-то уже забыл – нас-то он не боялся). Правда, он назначал нам с отцом несколько странных свиданий в городе, что-то горячо, сбивчиво рассказывал… Мы с отцом переглядывались, переминались

(была мерзкая зима) и никак не могли понять: что Оча говорит, что он хочет, зачем он вызвал нас, совсем уже немолодых людей, на эту бессмысленную встречу? Мы-то, когда шли, наивно надеялись, что Оча наконец отдаст деньги за аренду отцовской квартиры. Как, оказывается, далеки мы были тогда от истины!

Отдавать деньги нам Оча даже не помышлял (это еще зачем, раз мы терпим и улыбаемся). Цель у него, оказывается, была прямо противоположная: взять деньги у нас, чтобы заплатитьза нашу квартиру Хасану! Кстати, именно Хасан это ему дружески и присоветовал. Таких восточных тонкостей даже я, считающий себя мастером парадокса, не мог предположить. То есть мы были безумно уже близки к тому, чтобы, сдавая нашу квартиру, самим же платить за ее аренду – причем не либеральную сумму в триста долларов, как мы вяло назначили, а настоящую крутую цену – пятьсот! И только лишь добродушие Очи спасло нас от этой чумы! Но Очу не спасло. “По-дружески” выждав три месяца (не то что мы), Хасан со товарищи приехал к Оче, нарушившему слово горца, чтобы его убить

– прямо на квартире, за которую он подло не платил (Хасану, разумеется, а не нам).

Тут-то я как раз бестактно влез в окошко и Очу спас. Так что он мне теперь как сын! Квартиры из-за жестоких соплеменников лишился, не знает, где жить! Классический случай для

“Чернильного ангела”, жаль, что он улетел. И пока он летает с

Кузей на спине, вряд ли высоко заберется. Но эти мои страдания не всем интересны, и вообще я человек стеснительный и скрытный, стараюсь все переварить сам. И за эту свою хитрость и изворотливость Кузей уже осужден. А вот Оча – завидую ему! – выложил все горячо, страстно, открыто, как на духу. Теперь делай с ним что хошь, предлагай ему выход – а он посмотрит… и вряд ли одобрит. Ему что-то красивое нужно – и чтобы было благородно!

Ему не угодишь! Он тут пыталсячестно, – Оча, говоря это, снова разгорячился, – пыталсячестнозаработать денег, чтобы вернуть долг! (Хасану, разумеется, а не нам.) Так ведь мы же не дали ему!

Подчестным он, видимо, подразумевал намерение простодушно забирать все деньги за ремонт машин, под которыми ползал Битте…

Так мы же не дали Оче сделать это! Он жевидел: все мы были

против! Что теперь делать ему? Предлагайте: вот он весь перед нами, всю душу открыл!.. Надо подумать.

Но все это мы узнали потом – а пока, под чудесное пение Тела, мы домчались до дома. Нас встретил Савва – гордый, все еще разгоряченный:

– Вот думаю я: что бы вы, лохматые, – (действительно, волосы растрепались), – без нас, гололобых, делали? – Савва провел пятерней по своему короткому ежику.

Действительно, если бы не Савва, гости после Очи вполне бы могли приняться за нас! Да, за нас, слишком мягких, потом приходится доделывать другим, слишком жестким… а мы потом еще морщимся!

Вон Кузя, совесть интеллигенции, презрительно смотрит на нас со своей вершины: да, дошел ты (я), с сатрапом побратался!

Отдыхай!

И мы наконец вошли на нашу кухню. И только хотели расслабиться – как на нас коршуном кинулся батя:

– Вы где вообще гуляете столько? Обедать мы будем сегодня или нет?

Все, что тут было, прошло, видимо, мимо него. Главное – поесть и снова – работать. Молодец!

Мы с Настей переглянулись и засмеялись.

…И вот разнесся по дому пленительный запах щей. И мы сошлись на этот запах. И созвали всех соучастников сегодняшнего дня.

Наливайте, мама, щов, я привел товари-щов!

Потом мы улеглись спать. Настя постелила себе в моей комнате, на раскладушке.

– На материнском диване пружины выскочили, как на капкане, – только она одна могла спать на таком! – возмутилась Настя.

Да, мать неприхотлива. Или просто – ленива? Как ей счас спится там?

Я уже погружался в сон, а дочь все читала в углу, при маленькой тусклой лампочке.

– Ну все! – вспылил наконец я… Во всем она так – не чувствует меры. – Хватит читать… тем более в темноте! Глаза спортишь! Спи!

– Сейчас! – недовольно проговорила она и читала, наверное, еще час.

Ну до чего же упрямая! Я вскочил, выключил ее лампочку.

– Все!

– Тебе все равно, что я хочу, – тебе главное, что ты хочешь! – обидевшись, громко захлопнула книгу, гневно заворочалась на раскладушке, пружины натужно заскрипели.

– Ну все! Спим! – миролюбиво проговорил я и закрыл очи.

Я лежал с закрытыми глазами, но не спал… Что-то беспокоило меня… Что-то не так!

Я поднял голову… Так и есть! С заката, между деревьев, шел темно-бордовый свет, и она, повернув книжку, читала. До меня донеслось ее хихиканье.

– Ну все! Хватит! – снова пришлось подняться. – Закат тоже вырубаем!

– Папа! – пробасила она.

– Все! – Я задвинул занавеску. Тьма! Пружины раскладушки протяжно скрипели. – Ну все! Успокойся.

Обидно, что мне, мягкому человеку, приходится все время быть жестким, но иначе, увы, нельзя – иначе все рассыпется!

Я старался ворочаться поменьше, чтобы все вокруг успокоилось.

Спи!.. Но нет! Наверное, надо записать эту безобразную сцену, которая только что произошла у нас с дочуркой? К утру забудешь!.. Да не забуду! (Не хотелось вылезать из-под одеяла и из накрывающего сознание сна.) Забудешь! Прекрасно же знаешь, что забудешь! Не впервой. Сколько уже забыл, вот так вот заспал.

Поднимайся!

Я тихо поднялся, слегка покачиваясь, разлепляя очи, но не до конца, привычно уже нашарил стол в темноте, бумагу, ручку… и стал писать. Дело привычное. По ночам всегда пишу в темноте…

Только утром не все разберешь.

Донеслось хихиканье дочурки.

– А ты зрение не испортишь? – ехидно проговорила она.

Я повернулся к ней, пытаясь поймать в темноте ее взгляд.

– Да, вот так вот! – ответил я. – Читать вредно в темноте, а писать – полезно!

Мы улыбались в темноте, не видя друг друга.

– Что вы там бузите среди ночи? – вдруг донесся сквозь фанерную перегородку голос бати.

– Да так. Полемизируем. Спи! – сказал я.

– Я вспомнил вдруг, – глухо заговорил отец, – как в детстве…

Бывало, выгонят меня с книжкой… мол, хватит керосин жечь! А я выйду тогда наружу, приложу книжку к беленой стене хаты – все видно! И читаю, пока совсем не станет темно.

– О! Сейчас пойду попробую! – оживленно приподнялась дочурка.

– Лежи!

Потом мы вроде бы уже засыпали. В мозгу проплывали кадрики дня.

Да, может быть, со святым Мефодием ему не сравняться – но денек тоже вышел ядрен!

Снаружи раздался уже знакомый, привычный грохот. Я высунулся.

Так и есть: снова Битте ссыпался с лестницы.

– А сегодня у нас что? – поинтересовался я.

– Магнитная буря, – сухо пояснил он.

СВЯТАЯ АГРАФЕНА

В это утро я проснулся от бряканья на кухне. Батя лютует?

Намекает, что хочет есть? Похоже, все не так, я прислушался к продолженью – тут было какое-то другое, веселое бряканье, журчащее непрерывно, словно ручеек. А, это Настя переставляет посуду! Живет у нас уже третий день – и как хорошо! С ней и я впервые по-настоящему почувствовал лето. И гуляли, и к Нонне ездили в больницу, а вечером даже поймали на удочку рыбку, которую тут же отпустили: посмотрим, как эта рыбка себя покажет!

С таким бодрым настроем я встал и даже дважды присел, изображая зарядку. Не только же одному бате прыгать и приседать. У меня сил на гимнастику почему-то нет, а он прыгает каждое утро – стекла дребезжат! Здорово вообще живет! Ни за что на свете по-настоящему не волнуется. Гимнастика, еда, труд. И не представляю, что может его заставить отказаться от обязательной ежедневной прогулки. И лютует он только тогда, когда путают его планы. А так он – сама выдержка. Наверное, и надо жить так аккуратно? Я точно уже знаю: если из батиной каморки доносятся глубокие вздохи, значит, делает зарядку. Другие причины глубоких вздохов он отметает. Только зарядка!