Дневникъ паломника - Джером Джером

 —  Они видѣли, какъ Онъ благословилъ хлѣбъ и вино, которое они вкушаютъ въ этотъ день въ память Его.

 —  Они видѣли Его агонію въ Геѳсиманскомъ саду, когда человѣческая природа возстала противъ страданій. Видѣли, какъ лицемѣрный другъ Іуда предалъ его поцѣлуемъ. Увы! Бѣдный Іуда! Вѣдь онъ любилъ Христа, по своему, какъ и всѣ остальные. только страхъ бѣдности заставилъ его предать своего Учителя. Онъ былъ такъ бѣденъ, —  такъ нуждался въ деньгахъ! Мы ужасаемся поступку Іуды. Дай Богъ, чтобы намъ не соблазниться на позорный поступокъ за нѣсколько серебряныхъ монетъ. Боязнь нищеты всегда превращала и будетъ превращать людей въ негодяевъ. Мы рады бы были сохранить благородство, да «по нынѣшнимъ временамъ» это немыслимо! Будь Іуда состоятельнымъ человѣкомъ, онъ можетъ быть назывался бы нынѣ Святымъ Іудой, а не проклятымъ Іудой. Онъ не былъ дурнымъ человѣкомъ. У него былъ только одинъ недостатокъ,  —  недостатокъ, который всегда отличалъ негодяя отъ святого, —  онъ былъ трусъ, боялся бѣдности.

 —  Они видѣли Его, блѣднаго и безмолвнаго, на судѣ первосвященниковъ, а потомъ у римскаго проконсула, между тѣмъ какъ толпа  —  та самая, которая привѣтствовала Его криками «Осанна!»  —  вопила: «Распни Его! Распни Его!»  —  Они видѣли кровь, струившуюся по Его лицу изъ-подъ терноваго вѣнца. Они видѣли Его по прежнему въ сопровожденіи толпы, изнемогающимъ подъ тяжестью креста. Видѣли женщину, отершую кровавый потъ съ Его лица. Видѣли послѣдній долгій нѣмой взглядъ, которымъ Онъ обмѣнялся съ Матерью, когда идя на смерть, проходилъ мимо Нея по узкой улицѣ, гдѣ когда-то шествовалъ въ кратковременномъ тріумфѣ. Слышали глухія рыданія, когда Она уходила, опираясь на Марію Магдалину. Видѣли его распятымъ на крестѣ между двухъ разбойниковъ. Видѣли кровь, струившуюся изъ Его бока. Слышали послѣдній крикъ Его къ Богу. Видѣли Его возставшимъ изъ гроба, восторжествовавшимъ надъ Смертью.

 —  Врядъ ли найдется искренній христіанинъ, который не почувствовалъ бы себя укрѣпленнымъ и обновленнымъ въ своей вѣрѣ и любви, выходя изъ этого страннаго театра. Его Богъ сдѣлался человѣкомъ ради него, жилъ, страдалъ и умеръ, какъ человѣкъ; и сегодня онъ видѣлъ Его человѣкомъ, живущимъ, страдающимъ и умирающимъ, какъ другіе люди.

 —  Человѣкъ съ сильнымъ воображеніемъ не нуждается въ какой бы то ни было возвышенной и выразительной мимикѣ, чтобы уразумѣть величіе драмы, финалъ которой разыгрался восемнадцать съ половиной вѣковъ тому назадъ на Голгоѳѣ.

 —  Просвѣщенный умъ не нуждается въ исторіи человѣческаго страданія, чтобы повѣрить ему или убѣдить въ немъ другихъ.

 —  Но люди просвѣщенные или съ пылкимъ воображеніемъ рѣдки, и крестьяне Оберъ-Аммергау могутъ сказать вмѣстѣ съ своимъ Учителемъ, что они обращаются не къ ученымъ, а къ нищимъ духомъ.

 —  Человѣка невѣрующаго это представленіе тоже заставитъ задуматься. Оно откроетъ ему скорѣе, чѣмъ чтобы то ни было, тайну могущества христіанства; причину, по которой эта вѣра, зародившаяся на берегахъ Галилейскаго озера, дальше распространилась и глубже укоренилась въ человѣческой жизни, чѣмъ какая-либо изъ вѣръ, въ которыхъ люди ищутъ помощи въ нуждѣ и утоленія душевнаго голода. Не доктрины, не обѣщанія Христа привлекли къ нему сердца людскія, а исторія Его жизни.

Вторникъ 27 (продолженіе)

Мы разсуждаемъ объ игрѣ актеровъ. —  Мастерское исполненіе пьесы. —  Семья Адала. —  Нѣсколько живыхъ группъ. —  Главныя дѣйствующія лица. —  Хорошій человѣкъ, но плохой Іуда! —  Переполохъ!

— А что вы скажете о представленіи, какъ о представленіи? — спрашиваетъ Б.

 —  О, что касается до этого, —  отвѣчаю я, —  то я думаю, что всякій, кто видѣлъ его, согласится, что пьеса разыграна удивительно.

 —  Опытные профессіональные режиссеры, къ услугамъ которыхъ являются всевовможныя приспособленія, не говоря уже о труппѣ, вскормленной и выросшей въ атмосферѣ театра, въ концѣ концовъ создаютъ толпу, которая производитъ впечатлѣніе безпокойныхъ, проголодавшихся людей, съ нетерпѣніемъ ожидающихъ ужина.

 —  Въ Оберъ-Аммергау деревенскіе священники и домохозяева, изъ которыхъ никто по всей вѣроятности въ жизнь свою не заглядывалъ въ театръ, ухитрились создать изъ крестьянъ, взятыхъ прямо отъ токарнаго станка, или изъ хлѣва, —  оживленную толпу, шумную чернь, важныя засѣданія, —  до такой степени живыя, реальныя, что вамъ хочется войти на сцену и смѣшаться съ ними.

 —  Это доказываетъ, что серьезное отношеніе къ дѣлу и стараніе могутъ превзойти техническую и профессіональную ловкость. Цѣль Оберъ-Аммергаузскаго статиста  —  не развязаться поскорѣе съ дѣломъ, чтобы идти ужинать, а содѣйствовать успѣху драмы.

 —  Группы, какъ во время самаго дѣйствія, такъ и картинахъ, предшествующихъ каждому явленію, таковы, что я сомнѣваюсь, можетъ-ли какой-нибудь артистъ поравняться съ ними. Картина, изображающая жизнь Адама и Евы послѣ ихъ изгнанія изъ рая, прекрасна. Отецъ Адамъ, дюжій и загорѣлый, въ одеждѣ изъ бараньихъ шкуръ, оставляетъ на минуту заступъ, чтобы отереть потъ со лба. Ева, все еще красивая и счастливая  —  хотя кажется ей не слѣдовало бы быть счастливой  —  прядетъ пряжу и присматриваетъ за дѣтьми, которые играютъ тутъ же  —  «помогаютъ отцу». Хоры по обѣимъ сторонамъ сцены объясняютъ зрителю, что эта картина изображаетъ сцену скорби,  —  результатъ грѣха; но мнѣ кажется, что семья Адама вовсе не чувствуетъ себя несчастной.

 —  Въ картинѣ, изображающей возвращеніе развѣдчиковъ изъ Ханаана, толпа въ четыреста-пятьсотъ человѣкъ, мужчинъ, женщинъ и дѣтей, мастерски сгруппирована. На переднемъ планѣ модель виноградныхъ гроздьевъ, которую несутъ на плечахъ двое людей. Видъ этихъ гроздьевъ, принесенныхъ развѣдчиками изъ обѣтованной земли, удивилъ дѣтей Израиля. Я понимаю это. Изображеніе ихъ удивляло и меня, когда я былъ ребенкомъ.

 —  Сцена торжественнаго въѣзда Христа въ Іерусалимъ полна жизни и движенія, такъ же какъ и сцена его послѣдняго шествія на Голгоѳу. Кажется весь Іерусалимъ собрался поглядѣть на него, большинство съ радостнымъ смѣхомъ, немногіе съ грустью. Они загромоздили тѣсныя улицы, напираютъ на римскую стражу.

 —  Они загромождаютъ балконы и ступени домовъ, поднимаются на ципочки, стараясь взглянуть на Христа; лѣзутъ другъ другу на плечи, чтобы кинуть Ему какую нибудь остроту. Они непочтительно подшучиваютъ надъ своими священниками. Каждый отдѣльный актеръ, мужчина, женщина или ребенокъ въ этихъ сценахъ играютъ, —  въ полной гармоніи со всѣми остальными.

 —  Изъ главныхъ актеровъ Майеръ, кроткій, но вмѣстѣ съ тѣмъ царственный Христосъ; бургомистръ Лангъ, суровый, мстительный первосвященникъ; его дочь Роза, —  нѣжная сладкогласная Марія; Рендль, достойный сановитый Пилатъ; Петеръ Рендль, возлюбленный Іоаннъ, съ прекраснѣйшимъ, чистѣйшимъ лицомъ, какое я когда либо видалъ у мужчины; старый Петеръ Рендль, грубый, любящій, малодушный другъ, Петръ; Руцъ, начальникъ хора (хлопотливая должность, могу васъ увѣрить), и Амалія Демлеръ, Магдалина, —  превыше всякихъ похвалъ. Эти простые крестьяне… Опять эти бабы подслушиваютъ!  —  восклицаю я внезапно, и останавливаюсь, прислушиваясь къ звукамъ, раздающимся изъ сосѣдней комнаты. —  Хоть бы ушли куда нибудь! совсѣмъ разстроили мнѣ нервы!