Новый Мир ( № 8 2007) - Новый Мир Новый Мир

Правда, никто об этом не знает, и вряд ли меня кто-нибудь сегодня поздравит. Да и С. сомневаюсь, что держит в голове, как по просьбе “общества взаимопомощи” она пришла ко мне на мое двадцатилетие с поздравлением и пиастрами… И как мы пили в тот день из кратеров огненно-красное обжигающее вино.

Но никто — это не значит: боги. От них я получил особый подарок: выйдя на улицу, увидел аквамариновое августовское небо. Точнее, мне показалось, что я его вижу. Звезды плескались и кувыркались под музыку сфер, словно мальки на мелководье.

Существует расхожее мнение, что рыбы не слышат. Напрасно!.. Да они только и делают, что ходят в оперу. У них у всех годовой абонемент в оперу на Пуччини и Вагнера. И их морская опера-пучина будет еще похлеще, чем Венская.

Ты когда-нибудь подносил к уху ракушку? Могу дать тебе совет. Ракушки, они как ушные раковины. Возьми одну большую раковину. Прижми ее к уху и иди по условной линии. Можно по парапету тротуара. Шаг влево, шаг вправо — и ты срываешься в пропасть с обрыва, — так тебе следует думать. И тогда ты будешь идти и слушать ритм своего собственного сердца. И ты поймешь: самая главная музыка — это музыка головокружения.

Я знаю, часто любители ритма ходят по улице с плеерами в ушах. Однажды я обратился к такому любителю музыки с просьбой показать мне кратчайшую дорогу в порт, и он характерным движением снял с головы ушные шоры. Наушники — черные очки для ушей, чтобы посторонние звуки не мешали им сосредоточиться на Моцарте, как шоры на глазах у лошади для того, чтобы не глазеть по сторонам.

Любитель музыки так долго и рассеянно махал руками, пытаясь объяснить, мямлил что-то ртом, словно задыхался. Он топтался на месте, будто на ощупь искал в темной комнате окно. Ему не терпелось распахнуть его и впустить свет, в то время как перед ним, с высоты сопки, был распахнут целый мир.

Мне было ужасно смешно наблюдать за его невнятными потугами сориентироваться в темноте памяти. Это большое заблуждение, что рыбы не слышат, как слепые не видят.

 

10

Первым делом, выйдя на улицу, я услышал запах только что прошедшего дождя. И чтобы не упасть, заскользил по тропинке, как водомерка по водной глади. Зашаркал — шарк-шарк-шарк, — стараясь не отрывать ног от скользкой поверхности. Старики ходят не отрывая от земли ступней не потому, что немощны, а потому, что мудры. Нельзя надолго расставаться с той силой, что носит тебя на своей шее. Время так быстротечно, не успеешь оглянуться, как тебе самому сядут на шею, чтобы в конце концов ее свернуть…

Выйдя на вымощенную плитами дорожку, я достаю из кармана сложенную змейкой белую трость, глажу ее, помогаю растянуться. Умилостивляя, подношу ее к лужам, как к блюдцам с лакомством, пою моего змееныша небесным молоком, пою гимны, как богам Эллады Дионисию и Деметре. Потому что моя трость — мой оракул. Она мой единственный друг, мое домашнее животное, моя мудрость, мой путь.

Это все россказни — то, что змей споил человека. Наоборот — это я, хитроумный, спаиваю своего змея весенней свежестью. Я тыкаю его черной мордочкой в лужи, словно выкалываю лужам, в которых отражается небо, глаза.

Однажды я спросил у С., какие у нее глаза. То, что я не мог увидеть, я спрашивал, и даже у проституток я спрашиваю цвет волос, глаз и кожи.

— Голубые, — отвечала она.

— А волосы?

— Волосы светлые, как и кожа. — И, подумав, добавила, хотя я и не спрашивал: — А еще длинные и волнистые.

Но я не обиделся. Я готов был слушать ее вечно. От сладкого, как у сирены, волнистого голоса прекраснокудрой С. мой змей в кармашке брюк распрямился столь стремительно и неожиданно, что оставалось лишь радоваться тому, что мое тело неотрывно, крепко привязано к указующей в небо мачте.

 

11

Обычно я проделываю этот путь пешком. Иду по вымощенным плитами дорожкам до самой работы, словно играю в классики или в шахматы. Всего тысяча шестьсот сорок три плиты — гигантская игра в Кортасара-Каспарова-Таля. Иногда во время длинного пути на работу я разыгрываю в голове, вслепую, какую-нибудь интересную комбинацию, например пешечный эндшпиль.

Я, как пешка, упрямо движусь вперед и вперед. Каждую плиту я помечаю своей белой тростью как мелком-тальком. Я высчитал их количество уже давно, и теперь стараюсь ступать в самую середину, чтобы не поскользнуться и не сорваться с них, как с дрейфующих между талыми водами льдин. Мои ноги напряжены. Вначале под ногами, — кажется, я уже говорил, — скользкая земля тропинки. А в конце, как и положено, будет мягкая подушка неба. В середине тяжелый труд. Это неизбежно.

Я прихожу на работу всегда вовремя, мне опаздывать нельзя. Я открываю дверь за холодную, леденящую душу ручку, аккуратно снимаю пальто и вешаю его на плечики в шкафчик. Все делаю на ощупь в полной темноте, хотя на работе горят яркие лампы дневного света. Для меня ритуал сбрасывания покрова одежд, кажущийся со стороны обычным действом, преисполнен глубокого смысла. Это для других я просто вешаю пальто. Сам же я считаю, что вешаю свою тень, свое второе “я”, свое альтер эго в дубовый гроб. Теперь я готовлюсь проделать свой особый путь до конца.

Я поднимаюсь по лестнице вверх, в чердачную комнату двухэтажного здания из силикатного кирпича, и сажусь за кирпич-синтезатор возле трубы. Синтезатор “Арго” имитирует оргбан. А труба имитирует трубу, хотя с таким же успехом трубу мог бы имитировать тот же синтезатор.

Но дело в том, что это не обычная музыкальная, а обыденная вытяжная труба. И моя работа тоже необычная, хотя и обыденная. Изо дня в день я играю мессы Баха в ритуальном зале крематория.

 

12

Бах — по условному сигналу — я кладу твердые пальцы на клавиши. Пальцы, давно досконально изучившие путь от дома до неба и даже привыкшие к этой плоской лестнице, ведущей все выше и выше по гаммам от до до си, скользят ювелирно. Еще бы: шаг вправо, шаг влево — и ты сорвешься.

Я не срываюсь, а поднимаюсь все выше и выше, сопровождая душу усопшего. Я провожаю ее в царство мертвых. По моей щеке катятся слезы, хотя никто их не видит. Это на меня так действует музыка.

Двери печи открываются, и гроб с покойным уезжает в огненное пламя. Чтобы его душа по дымоходу вместе с клубами черного дыма ворвалась в Аид.

Если зима — на вытяжной трубе появляются капли. Труба жалобно гудит. Жаль, что это труба — не трубка настоящего органа. Жаль, что С. не слышит, как я долго тяну ноту си.

Ты спросишь, зачем я изо дня в день поднимаюсь в царство мертвых, хотя не решаюсь подняться этажом выше, в квартиру С. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом. Когда-нибудь — это когда я раскрепощусь и размякну. Сейчас же мне не до сантиментов. Сейчас я поднимаюсь в иной мир по огненным ступеням, сопровождая душу одного героя.

Не так часто приходится сопровождать души героев в Аид. В Аиде тесно, шумно, душно, темно. Мы с героем напряженно молчим, поднимаясь над городом-портом. Я подсказываю ему, советую не упускать ни единого мгновения царства света, в то время как родственникам выдают урну с прахом и они еще не успели развеять его по ветру над заливом или схоронить в склепе.

Мой путь непрост. Здесь, в полной темноте, не действуют обычные законы ориентирования. Нет верха и низа, права и лева. Здесь все, как у слепых, по наитию. Урна похожа на греческий сосуд-кратер — с широким горлом. Или на трубу великого трубача и трубочиста Диззи Гиллеспи. Черного как смоль, только алые губы сливаются в великом экстазе с медным солнечным отливом. И светятся, как и труба, глаза.

 

13

Когда-нибудь в другой раз — это, возможно, после работы в крематории. Ведь после крематория я иду в таверну “В пещере у Полифема” поиграть в собственное удовольствие. Расслабиться и раскрепоститься на полную Ка. Не такое уж это легкое дело — сопровождать души усопших в Аид.

Кабак находится через городскую лесопросеку от крематория. Эта лесопросека мне ужасно не нравится. Проходя через нее, не знаешь, удастся ли тебе выбраться живым и остаться неоскверненным… Ну скажите: разве хорошее дело назвали бы сквером?

К тому же здесь еще меньше ориентиров, чем в царстве теней. Здесь, как в свободном плавании, без руля и ветрил ориентируешься исключительно по зеленым водорослям и волнам листьев. Поздно вечером бывает не у кого спросить дорогу. Птицы поют слишком громко, так и норовя отобрать хлеб музыканта в прямом и переносном смыслах. Стоит зазеваться, и они с пронзительным воплем таскают еду прямо из рук, одновременно побивая лицо и грудь железными прутьями своих перьев, словно медные птицы черного бога войны Стимфалиды. Того и гляди, выбьют из-за пазухи душу вместе с кошельком. Но самые мерзкие существа, скажу я вам, — это чайки, что так и норовят угодить своим криком тебе прямо в глаз. Если аисты приносят души младенцев, то чайки их забирают. Спросите у мам, гуляющих со своими крохами.