Голубой пакет - Георгий Брянцев

Туманову посадили на табуретку. Она медленно обвела глазами комнату: одно окно с видом на площадь, письменный стол, круглые стенные часы, тумбочка и на ней сифон с газированной водой, на стене карта, а повыше ее — портрет Гитлера. В углу широкий и приземистый несгораемый шкаф, а на нем букет ландышей в небольшой фарфоровой вазе.

Юля остановила взгляд на Штауфере. Тот делал вид, что увлечен чтением какого-то документа и не обращал на нее внимания.

«Неприятный тип, — сделала она заключение. — Подбородок срезан, волосы прямые и жидкие, черты лица острые, кожа — будто мятая бумага… Ему не меньше сорока пяти, и он всего лишь гауптштурмфюрер, то есть капитан».

На сидящего по правую руку господина в штатском она посмотреть не решалась, но чувствовала, что тот, откинувшись на спинку стула, внимательно разглядывает ее.

Штауфер отложил наконец документ и повернулся к арестованной.

Он долго смотрел на нее, не мигая, маленькими темными глазами и пришел к выводу, что она красива. Молода и по-настоящему красива. Все в ней хорошо: и рост, и фигура, и черты лица, и волосы, и главное — глаза. Синие, большие, печальные. Но последнее, очевидно, явление преходящее и объясняется ее положением. Вчера, возможно, они не были печальными и под ними не рисовался этот темный ободок.

Туманова не отвела глаз и тоже смотрела на Штауфера, будто хотела угадать, что таится в душе этого человека.

— Хм!… — бросил Штауфер, вышел из-за стола, остановился напротив Юли и сложил на груди руки. — Должен откровенно признаться, что у вас на редкость фотогеничное лицо. Просто поразительно! Такое лицо хорошо давать крупным планом на экране, с акцентом на глаза. Вот именно, на глаза! Да и вообще, следует сказать, что природа расточительно щедро одарила вас. Надеюсь, вы не замужем?

Туманова оставила вопрос без ответа, только ее брови едва заметно дрогнули. Поэтому Штауфер продолжал:

— Хотя в документах значится, что вам двадцать три года, но этому поверить трудно. Выглядите вы значительно моложе. Вам можно дать самое большее двадцать лет. Да, собственно, и двадцать три года еще не тот возраст, чтобы взваливать на свои плечи такую тяжесть, какую взвалили вы! В вашем возрасте человек не способен на серьезные дела. У него еще нет жизненного опыта. Он еще не переработал в себе все, что дало ему образование. Он еще не способен на отдачу…

«Глупец!» — подумала разведчица и припомнила: знаменитый хирург Пирогов к двадцати шести годам уже был профессором; Ньютон обогатил науку законом тяготения, когда ему было двадцать пять лет; Лермонтов — великий русский поэт — в двадцать семь лет уже окончил свой жизненный путь.

«Глупец!» — Тонкая усмешка тронула губы девушки.

— Зачем вы избрали такую беспокойную профессию? — продолжал Штауфер. — Что вам мешало стать актрисой, педагогом, ну, наконец, музыкантом? А?… У разведчиков очень тревожная жизнь, полная неуверенности в завтрашнем дне. У разведчиков все зависит от счастья. Вы случайно не читали записок известного разведчика Роберта Букара?

Туманова покачала головой.

— Напрасно!… В них очень много ценного и поучительного. Я лично читал и перечитывал их несколько раз. Роберт Букар справедливо говорил, что самая опасная разведка та, которая связана для агента с необходимостью жить в продолжение нескольких дней на неприятельской территории. Храбрецы, идущие на это, рискуют обычно жизнью. А вы так смело проникли на неприятельскую территорию.

— Эту территорию я считаю своей, — заметила Юля.

Штауфер вскинул короткие брови и расхохотался.

— Ах, вот как! Вы считаете ее своей? Любопытно! Даже забавно! — он прошелся взад и вперед и снова занял прежнюю позицию. — Это уже парадокс. Хм!… На своей территории вас зацепили на крючок, на котором не было даже наживки. Вы это понимаете? Вы уподобились беззаботному мотыльку. Увидев огонек, устремились на него и опалили крылышки. Так сильно, что вам уже не расправить их, не взлететь, не запорхать. Вот так, прелестное дитя! Вы сами полезли в западню, и она захлопнулась. А вот выбраться из нее значительно труднее. Почти невозможно. Я нарочно подчеркиваю слово «почти». Надеюсь, вы меня понимаете?

— О, да! Вы на редкость ясно формулируете свои мысли.

Штауфер уловил иронию в словах арестованной, помолчал немного, переглянулся с гестаповцем в штатском и заговорил вновь:

— Очень приятно, что мы понимаем друг друга: я — вас, вы — меня. Вы неглупая женщина. В этом я не сомневаюсь. Вам должны быть понятны вещи, которые непонятны другим: для всякого агента, а тем более тайного, будь он хоть ста пядей во лбу, провал в конце концов неизбежен, как неизбежна смерть для каждого человека. Все дело во времени. Поэтому каждый агент, не лишенный здравого смысла, обязан заранее, заблаговременно обдумать и твердо решить, как он станет себя вести в случае провала, какой ценой он продаст свою жизнь. Но!… Если агент по складу своей натуры, по характеру, неопытности, наконец, по легкомыслию не подумает об этом, то, конечно, не поздно подумать об этом и в самый решающий момент. Вот вы… — Штауфер запнулся, сделал вид, что у него явилась потребность прокашляться, и продолжал: — Вот вам сегодня утром наш сотрудник сделал предложение?

Туманова кивнула.

— Вам оно ясно?

— Как никогда.

— Вы обдумали его?

— Тогда же.

— И…

— И тогда же ответила.

— Но, насколько мне, как начальнику гестапо, известно, вы отклонили наше предложение?

— Если выражаться мягко, то да, отклонила. Оно меня не устраивает.

— Это наперекор логике! — воскликнул Штауфер.

— У каждого своя логика.

— Позвольте, позвольте! — запротестовал Штауфер. — Есть же логика, общепринятые нормы, которые…

— Не тратьте напрасно свое красноречие, — прервала его Туманова. — Ваше предложение меня не устраивает.

— Вы напрасно упорствуете, — с деланно-мягким укором заметил Штауфер. — Упорство ничего не даст. Посудите сами: вас взяли с поличным, с такими вещественными доказательствами, что и следствия не нужно. Запирательство бессмысленно, глупо… Вашу судьбу можно свободно решить без суда. Помимо всего, вы убили солдата германской армии. Вас захватили с оружием в руках. А сейчас война. Ее законы неумолимы. Вы понимаете, что это значит?… Только чистосердечные показания могут изменить отношение к вам. Мы заинтересованы…

— Я понимаю, в чем вы заинтересованы! — опять прервала его Туманова. — Не стоит повторяться. Я испорчу вам настроение.

— Это слепое упрямство с вашей стороны, — глухо произнес Штауфер, чувствуя, как внутри его начинает подниматься злоба. — Странная вы женщина! Неужели голос благоразумия утратил для вас силу?

Штауфер пожал плечами, взял стул у стены, поставил его почти вплотную к арестованной и уселся.

— А я не верю, что вы внутренне согласились с проигрышем, — проговорил он. — Не может этого быть! Вы прежде всего человек, и притом женщина. Вы будете бороться за жизнь, цепляться за каждую возможность. Давайте немного пофилософствуем. — Штауфер занял позу поудобнее, закинул ногу на ногу, отвалился на спинку стула и закурил. Он читал в романах, что солидные детективы всегда красиво курят. Это хороший тон. — Наша жизнь так коротка, что, право, глупо самому же сокращать ее! Вот, скажем, я… Я родился на свет божий немного раньше вас, дорогая. Следовательно, пожил и повидал больше. И трудно сказать, что я видел чаще: хорошее или плохое. Скорее плохое. И все-таки я хочу жить! И никогда по собственной воле не расстанусь с жизнью. Никогда! Человек существует и борется за существование, а не за смерть. А вы? Что решили вы? Умереть? Героиней? Мгновенно и легко? И чтобы ваша смерть, как принято говорить, пошла в назидание потомству? Я разочарую вас, дорогая. Вы — агент. А агенты, как правило, умирают в одиночку, бесславно, и смерть их остается тайной для окружающих. Это раз. Теперь два: вы умрете не легкой, не быстрой и далеко не героической смертью. Сначала вам выколют глаза, вот эти синие глаза, которые, наверное, кто-то любит, вслед за этим удалят ваши нежные уши, а потом последует нос, язык… Что же тут романтического? Ян Гус, и тот был в лучшем положении, когда его публично поджаривали на костре. За него кто-то страдал, им кто-то гордился… И вот представьте себе на одну минуту, что через несколько дней ваше тело будет обезображено и предано заботе червей! Брр! И никакой славы!

Туманова молчала и печально смотрела на букетик родных лесных цветов, стоявших на сейфе. Как попали они сюда? Зачем? Или это сентиментальность, уживающаяся с изощренной жестокостью?

А Штауфер продолжал:

— Я знаю, что вы мне возразите: «Неважно, что я умру. Важно то, что в народе обо мне останется память». Что же, я вам отвечу: глупо! Для чего мертвому память о нем? Что из того, что кто-то и когда-то, будучи в хорошем настроении, вспомнит о вас через сто или тысячу лет? Или обо мне, или вот о нем, — Штауфер кивнул головой в сторону гестаповца в штатском. — Нам-то какая польза от этого? Мертвому ничего не нужно: ни памяти о себе, ни славы, ни почестей, ни любви. Ничего абсолютно. Все это для живых. И если живые порой говорят так много о мертвых, пишут о них, то уж поверьте мне, что делается это потому, что выгодно для самих живых. И только. Вы можете сказать и другое: я, мол, умерла, но не выдала тайны. Тоже глупость. Тайна в наше время — понятие условное. Если ею владеют несколько человек, это уже не тайна. А вашей тайной владеете не вы одна.