Город Анатоль - Бернгард Келлерман

— Я немного поспал, — прошептал он, облизав губы тонким жутким языком, — и чувствую себя немного лучше. Сядь сюда, Борис, и расскажи мне, что делается на свете: я еще не умер.

Борис заговорил вполголоса. Он очень рад, что опять увидел отца после долгой разлуки, и надеется…

Но больной нетерпеливо похлопал рукой по одеялу и прервал его:

— Говори о Европе, о политическом положении, как ты его себе представляешь, — быстро сказал он тоном приказания. — Положение Италии среди других держав, роль Англии…

Понизив голос, Борис обрисовал политическое положение Европы, как он «его себе представлял». Он говорил плавными периодами, без пауз и запинок. Все это звучало так, точно он делал доклад послу — своему начальнику, и в то же время он чувствовал вокруг себя какую-то призрачную атмосферу. Где-то здесь стояли два человека, которых он не видел: врач и сиделка. Бросая взгляд в сторону, он каждый раз снова видел в зеркале отражение кровати с высоко взбитыми подушками, на которых покоилась голова старика. Свеча вдруг вспыхивала неожиданно ярко; нелегко было в такой атмосфере собрать свои мысли.

Больной напряженно слушал; его помутневший взгляд, в котором отражалось пламя свечи, был прикован к губам сына. Европа! В течение пятидесяти лет он со страстным увлечением следил за европейской драмой. Акт за актом. И каждый следующий акт был запутаннее и кровавее предыдущего. Что по сравнению с этим была вся фантазия Шекспира! Он лично знал почти всех актеров этой драмы своего времени: честолюбцев, шарлатанов, дельцов, дураков, фантазеров, обманщиков и обманутых. Короли и императоры дарили ему знаки отличия. Он видел их всех в лицо. Он насмотрелся на государственных деятелей. Теперь его не обманешь. Он видел гордые армии Европы на парадах, и эти армии бесследно исчезали, как капля воды, упавшая в песок. Лед разрывает гранит, от ничтожной мелочи гибнут великие государства.

Больной скривил губы в горькой усмешке. Тому, кто понял, что мир — это поле битвы, а люди — гиены, готовые растерзать друг друга, тому нетрудно покинуть этот мир.

Борис, его сын, говорил умно, но резкие линии на его висках были признаком опасного честолюбия, а в голосе ясно слышалось тщеславие. Скверно, очень скверно! Он видел эти резкие линии на висках у государственных деятелей и монархов, по чьей прихоти рушились государства.

Старик снова нетерпеливо похлопал рукой по одеялу.

— Расскажи про Лондон, — прошептал он. — Как ты живешь? Твой круг знакомых, твои друзья?

Сиделка бесшумно подошла к постели и провела влажной ватой по губам больного.

Борис охарактеризовал свою деятельность в Лондоне, рассказал о своих светских знакомствах и связях. Он, конечно, участвует в придворных празднествах, он втянулся в свою работу, посол доволен им. Министр иностранных дел Великобритании не пропускает случая обменяться с ним несколькими словами, премьер-министр пожимает ему руку. Затем Борис рассказал о своих успехах в светском обществе. Теперь там играет большую роль леди Кеннворти, одна из первых дам Лондона, — богатая, изумительно красивая. Эта леди Кеннворти протежирует ему, так что перед ним открываются все двери. Борис сказал: «Леди Кеннворти…»

Больной закрыл глаза, и тотчас же к постели подошел врач. Борис встал, но в это мгновение старик еще раз поднял веки. Он сделал знак врачу и сиделкам удалиться, а затем взглядом подозвал Бориса и прошептал, с трудом переводя дыхание:

— Послушай, Борис, берегись своего честолюбия и тщеславия. Берегись своей жажды власти и берегись женщин, да и этой дамы тоже… Как ее фамилия? Берегись ее: она так же тщеславна, как и ты, и потому вдвойне опасна. — Ему не хватало воздуха, и Борис услыхал хрип в его груди. — Янко… — продолжал больной задыхаясь и так тихо, что его едва можно было понять, — я за него беспокоюсь. Он бесхарактерный человек. Более того, он глуп. Может быть, его воспитает сама жизнь. Я махнул на него рукой. Ступай теперь!

Борис почтительно выждал несколько секунд, не пожелает ли отец сказать еще что-нибудь. Но тот молчал. Борис снова прикоснулся губами к холодной, влажной руке и вышел из комнаты.

Позади него уже потухли свечи, кроме одной. Борис был в испарине и дрожал всем телом. Это был самый страшный час в его жизни. Он принял большую дозу снотворного, чтобы заснуть, хотя и так смертельно устал после долгого путешествия.

Засыпая, он увидел перед собой образ женщины с волосами цвета пшеницы, с искрящимися глазами; щеки ее были точно из воска. Ее лицо мелькало за стеклом. Это была леди Кеннворти; такой он ее видел в последний раз на аэродроме Кройдон через окно кабины (в это время шел проливной дождь); леди Кеннворти, от которой только что предостерегал отец.

III

Старый Стирбей умер как барон. С миром земным он распростился в то мгновение, когда Борис закрыл за собой дверь. Теперь он подготовлял себя к переходу в мир иной, как это делали до него все Стирбеи. В десять часов утра в его комнате была отслужена обедня, затем он исповедался. О, он грешил, много грешил в своей жизни — ежедневно, ежечасно… После исповеди он причастился, а затем его соборовали, и он приготовился к смерти.

Приходили письма и телеграммы. Борис отвечал на них, исполненный сдержанной скорби. Являлись посетители осведомиться о состоянии больного. Из своих поместий съезжались бароны. Борис приказал снять чехлы с кресел в зале нижнего этажа, где помещалась семейная картинная галерея. Здесь он принимал гостей, выказывая изысканную учтивость светского человека. Весь он был торжественность и серьезность, и выражение его лица ясно говорило, что у него достаточно такта, чтобы скрывать свою душевную боль.

Баронесса Ипсиланти, разумеется, тоже была среди посетителей; она прибежала в светлом летнем платье, с ярко накрашенными губами и щеками.

— О, дорогой Борис, — затараторила она, — как это ужасно, что это с нашим почтенным бароном! Я непременно хочу еще раз поговорить с ним. А как вы бледны, бедный вы мой! Вы поставили мои цветы перед его постелью? Очень прошу вас, проводите меня к дорогому больному, я хочу еще раз пожать ему руку.

Она вскочила и уже готова была направиться к двери.

Борис незаметно усмехнулся, но его глаза, против его желания, вдруг приняли какое-то злое выражение. Ее испугал этот взгляд.

— Это совершенно невозможно, баронесса, — сказал Борис, — ведь он без сознания.

— Без сознания? — испуганно воскликнула баронесса. — Как ужасно! Обещайте мне передать привет дорогому больному, как только он снова придет в себя. Скажите ему, что я была здесь! Ведь мы с ним столько лет были друзьями! Обещайте мне это, Борис!

Борис распоряжался всем в доме. Как только он вернулся, он сделался неограниченным хозяином. Слуги ждали мановения его руки. Одного взгляда Бориса было достаточно, чтобы каждый знал, что он должен делать; Борис никогда не повышал голоса.

На Янко никто не обращал внимания, и Янко был очень доволен. О, он совсем не завидовал, и его нисколько не огорчало, что отец больше не хочет его видеть. Напротив! Долгие месяцы день за днем он принужден был входить в комнату больного с наигранной веселой и бодрой миной, в то время как его часто наполняли отвращение и ужас. Разве испытал все это Борис, который приехал только к самому концу?

Янко был наготове. Он не выходил из дому ни на один час и, разумеется, присутствовал при последнем богослужении. Эта церемония была для него пыткой. К чему все это?

Смерть отца на этот раз казалась неизбежной, но Янко, к своему удивлению, не испытывал ни малейшего горя, разве только легкую печаль. У него было одно желание — чтобы все это по возможности скорее кончилось. Он заранее боялся похорон. С горечью вспоминал он то равнодушие, с которым относился к нему отец в последние годы. Более того, как это ни странно, Янко начинал просто ненавидеть умирающего, и в то же время он стыдился этого чувства. Борис, как все заметили, был, напротив, не только потрясен, но почти окаменел от горя.

«Я дурной, испорченный человек, — думал Янко, потягивая коньяк в своей комнате. — Я лишен самых естественных чувств. Да, я поверхностный и эгоистичный человек, и поэтому Сопя никогда меня не полюбит. Она читает Гете и Гейне, я совершенно не достоин ее. Теперь, в эту минуту, я вдруг ясно понял все это. Но я не только легкомыслен и эгоистичен, — я просто черствый человек. Ведь, по правде говоря, я жду смерти этого беспомощного старика, что лежит там наверху, только для того, чтобы выбраться из этих несчастных финансовых затруднений, к которым привело меня мое же легкомыслие. Вот истинное положение вещей, вот подлинный облик Янко Стирбея!»

Ночью глухо выла собака, непрерывно, каким-то странным воем. Может быть, она чуяла начинающееся разложение? Янко с ужасом вздрагивал в полусне.

Под утро барон умер. «Каленое железо» остыло.

IV

Баронесса Ипсиланти легко и быстро поднималась по ступеням «Траяна».