Год вольфрама - Рауль Герра Гарридо

уронив собственного достоинства; на сцене, которую я вначале не заметил, появилась королева кабаре но прозвищу Фараонша, вот это да, конец света! высокий хрипловатый голос, приглушенный алкоголем и бессонными ночами, на кой черт ей вообще нужен голос, и так пользуется сногсшибательным успехом, она смотрела на меня, в зале было полно мужчин, но она смотрела на меня, честное слово, прямо мне в глаза своими огромными глазищами, обведенными синими тенями, прекрасная фигура, обтянутая узкой полоской черного шелка, нечто вроде купальника, розовый пояс с подвязками, натягивающийся в такт вращения бедер, во всей округе мужчины истекают слюной при виде этой женщины, а она поет для меня, глядя мне в глаза:

«Да», — мне в ответ одна,

«Нет», — другая в ответ.

Меня любила сказавшая «да».

Я любил сказавшую «нет».

Это ее проблемы, у меня другие трудности, в данном случае я себя явно переоцениваю, чисто романтическая черта, может быть, она смотрит совсем не на меня, у стойки толпится много мужчин, вряд ли Карминья Села Тринкадо по прозвищу Фараонша станет обращать внимание на какого-то новичка, впервые появившегося в «Долларе», ее прозвище объяснялось двумя причинами: во-первых, она родом из Ферроль-дель-Каудильо, а «каудильо» означает «предводитель», «главарь», все равно что «фараон»; во-вторых, она была хозяйкой, ну, если не хозяйкой, то, по крайней мере, главной фигурой заведения в глазах всех посетителей и местных властей, с которыми умела ладить, ночь с Фараоншей — высший знак доблести для любого шахтера, этим гордятся и похваляются, такая деталь биографии стоит больше, чем диплом об окончании университета, лучшая из всех возможных рекомендаций, гарантия успеха и популярности среди шахтеров, я старался думать об Ольвидо, Фараонша заметила и перешла в наступление, я улыбнулся, она ответила улыбкой, любовь, пела она, кто знает, что такое любовь, любовь — наваждение, которое сводит с ума.

— Ферида ей в подметки не годится.

Последние слова песни, ее трепетный голос утонули в буре оваций, как тонет утлый плот потерпевшего кораблекрушение в бурных волнах Бискайского залива, — ох уж эти мои несбывшиеся мечты о море! — я хлопал как одержимый, не сумев сдержать исступленный крик души:

— Да здравствует Фараонша!

Осушив одним глотком рюмку ликера, я закашлялся, пытаясь нейтрализовать действие раскаленной лавы, обжигающей горло, и поэтому не расслышал начала другого тоста, который кто-то выкрикнул по-немецки с не меньшей одержимостью:

— …Deutschland über alles![11] Хайль Гитлер!

— Да здравствует Гитлер!

Я знал, что большинство присутствующих — германофилы, тем не менее в зале воцарилась напряженная тишина, недолгая, но тишина, прерванная щебетаньем и бурными объятиями цыпочек, всегда готовых разрядить обстановку, потом все разом заговорили, спектакль окончен, Ховино потащил меня к свободному столику, шепча на ухо: «Это немцы с рудников Кабреро», их было двое, они сидели за соседним столиком с двумя испанцами, наш патриотизм, нечто среднее между экзальтированной любовью к немецким друзьям и самоуничижением, я впервые видел живых немцев, на фронте они летали над нами на своих «Мессершмиттах-109», не вызывая во мне ни малейшей симпатии, хотя сейчас, выбравшись живым из этой проклятой мясорубки, я стал поумнее и понимал, что нельзя ненавидеть весь народ, мне был ненавистен только определенный тип немцев; как и следовало ожидать, после немецкого тоста взыграли патриотические чувства всех мастей.

— Да здравствует Гитлер и Германия!

— Да здравствует Испания!

— Ты хотел сказать Arriba España![12]

— Без Леона и Кастильи не было бы Колумба и «Святой Марии»![13]

— А ну-ка скажи: Arriba España!

— Леон без Кастильи, какая идиллия!

— Ты у меня скажешь Arriba España, мать твою!

— Да здравствует свобода, Бьерсо для народа!

— Кончай свои дурацкие шуточки, подонок. Повторяй: Arriba España!

— Эй, ты, осторожнее на поворотах! К твоему сведению, когда-то существовала независимая провинция Бьерсо, ты небось этого не знаешь, молокосос?

— Когда это было? До рождества Христова?

— Во времена Кановаса[14].

— Да нет, во времена Кортесов в Кадисе[15]. На что спорим?

— Проигравший угощает.

— Давай спросим у Шнойбера, он все знает. Эй, умник, скажи, когда здесь была независимая провинция Бьерсо, во времена Конституции Кадиса или во времена Кановаса?

Меня задело за живое, какой-то немец лучше нас знает историю Испании! Сам не знаю почему, но я внимательно следил за их спором, все это яйца выеденного не стоит, просто мне ударили в голову две рюмки ликера, но этот Шнойбер был типичным арийцем, такие лица часто появляются на обложках журналов, для меня арийское превосходство не было аксиомой, я ему морду набью — в нормальном состоянии я не агрессивен, — если он посмеет судить о нашей истории.

— Это было во времена Кортесов.

Я вскочил сам не свой.

— А ты откуда знаешь, когда это было, пижон несчастный!

Он был вдвое тяжелее меня, нам бы встретиться с ним в честном воздушном бою, со всеми их «хейнкелями», «мессершмиттами» и «юнкерсами», всей этой техникой, черт бы их побрал, все равно они проиграют, чья-то властная рука легла на мое плечо и заставила приземлиться на стуле.

— Ладно, Аусенсио, поухаживай лучше за девушкой.

Немец исчез, Фараонша села за наш столик, ее красота ослепляла, я даже зажмурился, меня занесло, сейчас или никогда, я поборол робость и нажал на акселератор, больше такого случая не будет, рука сама по себе легла ей на ногу и начала медленно ползти вверх по линии разреза юбки, пока не коснулась розовой подвязки, она улыбнулась, небрежно и в то же время приветливо.

— Сюда еще никто не добирался.

— Почему ты такая сладкая, Фараонша, сегодня ты должна лишить меня целомудрия.

Я проговорился, сам того не заметив, в тот момент я не думал про Ольвидо, алкогольная эйфория сделала меня храбрым.

— Милый мой, целомудрия давно уже нет, ты просто влюблен и ревнуешь, если я не ошибаюсь.

— Ты ошибаешься, но не в этом дело. У меня есть деньги.

Я вытащил из кармана кусок блестящего вольфрама и стукнул им по мраморной доске столика, зазвенели бокалы, в глазах у Фараонши зажглись лампочки арифметических действий.

— И много у тебя этого добра?

— Тонны.

Ховино рассвирепел.

— Давай сюда камушек. Эту ночь Карминья проведет со мной.

— Милый, пусть лежит где лежит, с таким камушком вы можете меня знатно угостить.

— Шампанское! Хочешь шампанского? Пойдешь со мной?

— А что мы сделаем с мальчиком?

Она снова улыбнулась мне очень нежно, я почувствовал, что теряю голову, потом наклонилась, поцеловала меня в щеку, теперь уже ее рука медленно ползла вверх по моей ноге, я напрягся, гипноз скованности сменился страшным возбуждением,