Утренние прогулки - Валерий Воскобойников

- С каким отчимом?

- Ну с этим, с Федором Матвеевичем.

- Он мне и не отчим.

- А кто же еще, конечно отчим.

Я хотел сказать, что он мне друг, но подумал, что после такого Андрей меня совсем засмеет. Скажет, что взрослых друзей не бывает.

***

А через два дня ровно в пять часов зазвонил телефон.

- Коля, ты? Это дядя Федя говорит, Федор Матвеевич. Слушай, милый, я сегодня приду поздно, конец месяца на работе, конвейер гоним, все задерживаются.

«А Барри как же?» - подумал я.

- Придется вам колоть или Светиной маме, ты меня извини, что так плохо получается.

Он еще спросил, сумею ли я. Я хотел сказать, что боюсь, но вдруг в телефоне послышался треск, потом короткие гудки, и ничего не стало слышно.

Я так разволновался, что выбежал на улицу без пальто. Потом все-таки вернулся, потому что солнце уже скрылось и дул ветер.

Света была дома одна. Барри лежал в комнате.

А я, когда волнуюсь, я почему-то улыбаюсь. Совсем не хочу улыбаться, наоборот, надо сказать о грустном, а у меня вдруг рот расширяется.

Света увидела, что я улыбаюсь, и тоже развеселилась.

Но тут я сказал:

- Федор Матвеевич сегодня не придет. Он сказал, чтобы мы делали без него.

- Без него? - удивилась Света. - Я боюсь.

- Так ведь укол-то надо делать!

- А вдруг шприц сломается, и иголка останется в Барри.

- Не останется, мы осторожно.

- Колоть, наоборот, надо быстро, - сказала Света. - Осторожно, но быстро - это мне Федор Матвеевич сказал… Подождем маму лучше?

Мы стали ждать ее маму. Было уже десять минут седьмого, а мама все не приходила.

- Что же делать! - повторяла Света. - Я боюсь сама.

- Давай я ему сделаю, - сказал я, хоть тоже боялся.

Мы разобрали шприц и стали его кипятить так, как показывал доктор.

Света сказала, что Барри стало лучше, у него уже аппетит появился.

У него и правда шерсть была сегодня не клочьями, не как тогда, и смотрел он здоровее.

- Зато ему теперь больно от уколов, потому что мы колем в одни и те же места.

Она достала из холодильника мясной фарш, насыпала туда витаминного порошка, а я собрал шприц, приготовил смесь для укола, и она была у меня уже в шприце. Я даже брызнул ею капельку, чтобы воздуха не было.

- Руки у тебя не дрожат? - спросила Света.

- Дрожат немного.

- У меня тоже трясутся. А надо, чтобы не дрожали. Может, маму подождем?

- А половина седьмого? Мы и так на полчаса опоздали.

- Ты постарайся, ладно? - сказала Света.

- Конечно постараюсь.

Она позвала Барри на кухню. Он стал есть из миски фарш с витаминами, а я в это время начал делать ему укол.

Он дернулся слегка, когда я воткнул ему иглу, но я, наверно, делал все не очень больно, потому что он терпел.

Только я вытащил иглу и смазал ему кожу, как вошла Светина мама.

- Уже одни успели? - удивилась она. - А я всю дорогу бежала. Мне как Федор Матвеевич позвонил, я так и заволновалась.

- Коля колол, а я - Барри отвлекала, - сказала Света. - Теперь еще в двенадцать ночи, и больше, наверно, не надо.

- Молодцы, какие вы у меня молодцы, - радовалась Светина мама, - я бы и не сумела, побоялась, а вы - сами справились.

***

Ссора получилась из-за меня.

Несколько дней мама уходила на работу утром и возвращалась домой поздно, потому что заменяла сразу двух учительниц. Одна учительница поехала на десять дней к своему сыну в другой город, а другая - заболела. И мама работала за них за двоих да еще за себя, то есть за троих.

А я занимался музыкой со своей учительницей, и она опять ругала меня за лень.

- Ведь ты не занимался вчера? - спросила она.

- Занимался, - сказал я, потому что и в самом деле занимался.

- Что ты меня обманываешь. Ведь ты помнишь, что говорил Рубинштейн: когда я не играю один день, я замечаю, что играю уже хуже. Если я не играл два дня - это замечают уже мои музыкальные критики. А если я не занимаюсь три дня, то вся публика говорит, что я стал играть плохо. Ты понимаешь, только ежедневные занятия.

- Я вчера занимался, - отвечал я.

- У меня взрослые занятые люди, студенты, стараются больше, чем ты. Ты совсем утерял выразительность! - снова ругала она.

А я не ленюсь. Хоть мне и не интересно, я все равно делаю все упражнения, разучиваю, что она задает. Только куда-то удовольствие от игры пропало. Я же не виноват, что делаю без удовольствия.

- Механический человек, робот, сыграл бы лучше, чем ты сейчас, - обижалась она. - Я учу тебя сколько времени. Меня многие упрашивают, приглашают, а мне некогда. И ведь были у тебя способности, были!

Она ругала меня, а я молча сидел около пианино, водил пальцем по клавишам и ждал, когда она кончит.

А потом она написала маме записку, вложила ее в конверт и заклеила.

- Отдашь маме.

Когда она уходила, пришел Федор Матвеевич. Он посмотрел на ее лицо и спросил:

- Что-нибудь плохо?

- Мальчик расскажет вам сам, до свидания.

Мама вечером вернулась с работы усталая.

Федор Матвеевич уже два раза грел еду к ее приходу, но она сказала:

- И есть мне не хочется. В середине дня очень хотела, а сейчас - не тянет. Я просто так посижу на диване.

Она села, и тут ей попалось на глаза письмо учительницы.

- Это мне письмо? - удивилась она.

- Да, тебе, - сказал я.

Мама начала его читать, а потом отбросила:

- Ну что она пишет, что пишет! «Ленивая, бездушная игра, не могу расходовать время на такие занятия».

- Может быть, у Коли просто кончились способности? - сказал тихо Федор Матвеевич. - Я слышал, как он играет, будто над ним висит палка.

- Как это - кончились способности. Не бывает такого. Если они были, - значит, есть. Бывает, когда получается хуже, бывает - когда лучше, но чтобы весь год подряд одни жалобы! Неужели тебе действительно надоела музыка?! - спросила мама.

Я молчал.

- Отвечай, я тебя спрашиваю. Тебе надоели уроки? Или что-нибудь не так?

- Надоели, - сказал я.

- Может, ему стоит прекратить… хотя бы на время?

- Что значит - прекратить? Бросить сейчас учиться - это значит пустить по ветру три с половиной года. Будь у тебя свой сын… - сказала мама и замолчала.

- Если ты будешь так со мной говорить, я обижусь, - проговорил Федор Матвеевич.

А мне захотелось сразу куда-нибудь убежать, спрятаться, заткнуть уши. Потому что я не могу слышать, как ссорятся взрослые.

- Я ничего обидного не сказала. Будь у тебя свой сын, ты бы не предлагал ему бросить занятия, если он отучился три года.

- Если бы ему было неинтересно, я бы не стал его заставлять. У Коли к музыке сейчас душа не лежит, я же вижу. Он увлекается другими вещами, а к музыке - не лежит.

- Что ты видишь? Ну что ты можешь увидеть, если ты ничего в этом не смыслишь! - сказала громко мама.

И Федор Матвеевич даже вздрогнул, а потом тихо проговорил:

- Так я с тобой разговаривать не буду.

- Что, разве я сказала неправду? Что же ты обижаешься?

- Я лучше пойду пройдусь, - сказал Федор Матвеевич, - а ты за это время отдохнешь и успокоишься.

Он взял в прихожей пальто, не стал его надевать, а прямо с ним в руках вышел из квартиры.

- Иди к себе, - вдруг сказала мне мама, - нечего тебе слушать наши разговоры.

А я испугался. Я подумал, что Федор Матвеевич только сказал, что пойдет прогуляться, а на самом деле он на нас обиделся и поехал в свою комнату. И может быть, снова станет там жить. Заберет своих птиц у друга и будет, как раньше, жить в своей комнате с птицами.

Я вспомнил, как плохо мне было сразу после лагеря и осенью, как я ходил один по улицам и домой не хотелось мне приходить.

Раньше, если бы с мамой моей кто-нибудь ссорился, я бы всегда думал, что она права. А сейчас я очень испугался за Федора Матвеевича - ведь она его несправедливо обидела. И все из-за меня, из-за того, что он меня защищал. Получилось, что это я виноват в их ссоре. И я еще больше стал переживать. Наверно, надо было сказать что-нибудь такое, чтобы они сразу замолчали. Например, вскочить на диван и закричать: «Если вы так хотите, буду я учиться. Хотите - на пианино, хотите - на барабане. На чем скажете, на том и буду, только замолчите!»

Я посмотрел на будильник. Федора Матвеевича не было уже час.

Неужели он уехал и больше к нам не вернется?

На улице шел то ли снег, то ли дождь и было темно.

Может быть, он уже сидит в своей комнате, радуется, что снова вернулся и не будет больше никогда с нами разговаривать.

Мама тоже, наверно, испугалась, потому что вдруг сказала:

- Пойдем поищем Федора Матвеевича.

Я сразу стал одеваться, и мы вышли на улицу.

Прохожих было мало, и они быстро куда-то исчезали, даже их лица я не успевал разглядеть.

Мама сначала огляделась по сторонам, а потом предложила:

- Ты ищи в этой половине, а я в той. Не боишься?