Книга Розы - Кэри Си Джей

— Это же рай, — промурлыкала она. — Я, конечно, люблю Англию, но…

Мартин терпеливо хмыкнул. Он обожал все объяснять.

— Ты не понимаешь. Когда протектор говорит о совершенстве, речь идет не о еде, кофе или машинах. Он имеет в виду идеи. Альфред Розенберг, видишь ли, это идеологическое сердце партии. Он ее гений и направляющий дух. Он много лет обдумывал и планировал, как построить новое общество, а когда Британия оказалась в Союзе, он начал с чистого листа, на котором можно рисовать что угодно. Поэтому первым делом он установил кастовую систему.

— Но почему это так важно?

— Иерархия общества — это основа основ. Иерархия существует везде. Все человеческие общества организуются в касты. Чем лучше организация, тем эффективнее функционирует общество.

— Ты имеешь в виду касты для женщин.

— В этом случае да. Женские касты первыми придумали индийские брамины, которых протектор Розенберг очень почитает. Он даже считает браминов арийцами, такими же, как мы. И в Индии кастовая система прекрасно работает. Сам Ганди назвал касты «духом общества».

— Всегда хотела спросить. Почему касты относятся только к женщинам? А мужчины?

— Потому что у женщин особая роль! Они могут то, чего не могут мужчины, они рожают детей! Сколько раз Вождь говорил о том, что самым важным гражданином в нашем обществе является мать! Если мы хотим добиться чистоты крови, с этого и нужно начинать. Необходимо контролировать деторождение. Обеспечить полный контроль над национальным племенным фондом. Сила каждого народа в его чистоте. Ведь это очевидно, правда?

— Пожалуй…

— А кроме того, — наклонившись, он сжал рукой ее грудь. — Ты, Роза Рэнсом, принадлежишь к элите. Ты — гели. И я что-то не слышал, чтобы ты на это жаловалась.

— А ты стал бы со мной спать, будь я не гели?

— Милая, если бы ты была не гели, это была бы уже не ты. Но раз уж ты вспомнила, что мы с тобой спим…

Мартин всегда был мягким и нежным в постели. Он приподнимался над ней и аккуратно раскладывал ее руки и ноги, словно дирижировал неслышным оркестром, играющим у него в голове. Он тщательно ласкал ее, педантично покрывая поцелуями ее груди и все тело, не желая пропустить ни сантиметра. Такие сексуальные приемы заставляли вспомнить его рассказы о занятиях столярным делом в детстве: все делалось тщательно, аккуратно, с почти анатомической точностью. Он очень заботился о том, чтобы она получала удовольствие, ему всегда хотелось добиться превосходного результата, и он то и дело спрашивал: «Тебе так нравится? А так?»

И все же ей никогда не удавалось полностью отдаться страсти. Она ни на секунду не могла забыть о его власти над ней.

Каждый атом ее тела содрогался от его прикосновений.

Глава одиннадцатая

За окном старые шпили и купола Оксфорда погружались во тьму. Роза села в кровати и достала портфель, чтобы просмотреть составленный заранее список вопросов. Она привезла с собой тетрадь и несколько ручек, чтобы собирать материал для книги протектора, и несколько своих конспектов с представлениями Розенберга о мифическом прошлом.

Прошлое и раньше напоминало минное поле, а особенно сейчас, в 1953 году. И это касалось не только периода сопротивления, остававшегося под полным запретом. Гражданам рекомендовали не говорить, а лучше всего и не вспоминать о так называемом старом режиме — десятилетиях до заключения Союза. Согласно официальной линии, размышления о прошлом грозили выпустить на свободу парализующие яды, пропитывавшие старое, разлагающееся общество: ностальгию, иллюзию самосознания, сентиментальность. Слишком много почета старикам с неверной памятью — дорогу молодым, их мечтам и амбициям! Протектор осуждал еврейских психологов и их новомодную «разговорную терапию». «Я предпочитаю знаменитую британскую сдержанность», — как-то высказался он (или автор его речи).

Роза прекрасно все это знала. Однажды в столовой она оказалась за одним столиком с Оливером Эллисом, и, пока он поглощал свою порцию макарон с сыром и тушеным черносливом, ей пришлось слушать его пространные рассуждения о теории протектора. Старомодная история теперь вне закона, объяснял он, ее заменила История с большой буквы «И». Только история Древнего мира признана здоровой, поскольку помогает гражданам Союза узнать о своих корнях и ощутить связь с дальними предками.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Однако это лишь усложняет выполнение ее насущной задачи. Роза могла сколько угодно обсуждать верования предков и не сомневалась, что фриды не откажутся от разговора — кто посмеет не подчиниться чиновнику из министерства, — но как ей распознать в этих разговорах намеки на бунт? Не задавать же старухам прямые вопросы. Нет никаких шансов обнаружить связь фрид с теми, кто малюет подрывные надписи на стенах, разве что в углу обнаружится ведро с краской.

И даже если ей удастся что-то раскопать, бог знает, что из этого получится.

Роза с досадой бросила тетрадь на стол и помассировала шею. Ложиться спать еще рано. Возможно, стоит прогуляться, чтобы успокоить нервы.

Улицы Оксфорда оказались почти пустыми. По сравнению с суетой Лондона, казалось, что она попала в другое столетие. В сумерках Оксфорд возвращался в Средневековье. Группка преподавателей в развевающихся мантиях, напоминающих древние монашеские облачения, промелькнула и скрылась в дверях Тринити-колледжа. Узкие готические здания с четырехугольными дворами и крытыми галереями окутывала тишина. Из окон цокольных этажей сочился мягкий свет, сквозь ворота в старых стенах виднелись тщательно ухоженные садики: грядки темно-синих дельфиниумов, пышный фиолетовый шалфей, оранжевые люпины и нежно-розовые мускусные розы; цветы сияли в угасающих лучах заката как самоцветы.

Не задумываясь, Роза пошла в сторону Мэгпай-лейн, туда, где утром заметила надпись на стене. Переулок тонул во тьме, но при свете железного фонаря, висящего на столбе, она разглядела, что надпись бесследно исчезла. Остался только неестественно чистый кусок стены, словно призрачное эхо написанных, а потом тщательно выскобленных слов.

Больше ничего не осталось.

Правда, на земле у самой стены, наполовину скрытое выступом булыжной мостовой, виднелось яркое пятно. Несколько цветков примулы, небрежно перевязанные бечевкой. Уже увядшие, будто кто-то случайно обронил их, если бы сейчас кто-то мог случайно уронить цветы. В Союзе цветы всегда несли в себе смысл. Словно вернувшись в викторианские времена, англичане снова открыли для себя язык цветов. В местах, где арестовывали бунтовщиков, вешали букетики поникших хризантем; на мостах, откуда прыгали самоубийцы, клали увядшие розы; на порогах домов с исчезнувшими внезапно обитателями появлялись фрезии. Цветы не молчали. Они говорили. И всегда одно и то же.

Как и их цвет — всегда желтый.

Наклонившись, чтобы рассмотреть цветы, Роза поняла, как глупо поступила, вернувшись сюда. Вполне возможно, что за этим местом продолжает наблюдать полиция, и само появление здесь уже навлекало на нее подозрение. Оглянувшись, как бы случайно, она посмотрела в конец переулка и разглядела смутную фигуру мужчины в плаще, проходившего мимо. Это мог быть кто угодно — случайный прохожий, или сотрудник университета, — но кем бы он ни был, что-то подсказывало ей, что лучше остаться незамеченной.

Поспешив дальше, она, не глядя, повернула за угол и, привлеченная звоном колоколов, отбивающих полчаса, проскользнула в арку, прошла через квадратный дворик и вошла в часовню.

Она очень давно не заходила в церковь. Мало кто ходил теперь в церкви, разве что на местные собрания, заседания службы по делам материнства или классификационные экзамены для женщин. И все же она сразу узнала мерцающий свет свечей и приглушенный полумрак. Через витражи сапфирными, изумрудными и рубиновыми ромбами падал на пол свет. Ее отец как-то сказал, что смысл витражей в том, чтобы явить невидимое, сделать его видимым, подобно тому, как сам Бог явил себя во плоти, но в то же время они есть искусство, преображающее мир, облекающее в рамку и расцвечивающее то, что иначе осталось бы незамеченным.