Дары инопланетных Богов - Лариса Кольцова

с той же безысходностью, как в машине с Рудольфом, разве что в удобной постели юного вдовца. Наложница приобрела бы своё законное ложе, а также отменную эрекцию своего нового и очень красивого потребителя, сумасшедшей силы разрядку, а потом… безразличие к её судьбе. И она опять одна…

Мысли о Рудольфе, не подчиняясь насильственному заточению, вырвались на волю, опутывали уже снаружи, властно отпихивая Антона прочь. Пользуясь её же воображением, он воссоздавал для неё сладостные картины уже пережитого. Она ощущала, он о ней думает именно в данный миг. Их мысли и ощущения сливаются в единое раскалённое целое, и потому он столь властен над ней, даже находясь где-то в отдалении. Почему-то представился тот самый подземный отсек, ибо другого опыта у неё не имелось. Но она видела едва ли не отчётливо, что он, проснувшись, лежит на той же самой обширной постели, скрывая белым и невесомым пледом своё устремление к ней, воплощённое в телесном своём великолепии, но при мучительной невозможности его осуществить. Она скользила горячими же губами по его телу, хотела того же, что и он…

Изысканное плетение его слов как паутина для мухи, из которой паук высасывает сладкие для него соки. Вот ножки её умело и с мягкой властностью распялил, вот ласково опутал всё тело целиком едва ощутимыми прикосновениями, проведя вдоль чувствительной спинки ещё одну ниточку для кокона послушания. Особенное старание в искусстве обворожительно нежного массирования груди, затем постепенный спуск всё ниже и ниже, всё откровеннее прикосновения, хотя и еле уловимые, как бы и случайные… и вот уже жадные уста впиваются, смакуют любовное истечение глупой и околдованной полонянки, отключая столь естественный стыд. И только потом раскалённый глубокий прокол внутрь! Чтобы высосать ещё одну порцию её жизненных сил, её истощающейся молодости, взамен накачав наркотиком иллюзорного счастья. Он же сам сказал, что у функции могут быть любые лица. Ему никто не нужен по-настоящему. Лишь на данный временной промежуток он зациклился на ней по неясной причине, далёкой от того, что она понимает под истинной любовью.

Пригожим и розово-ранним утром, предшествующим тому самому дню, когда она и подралась с Рудольфом на холме, Нэя вынырнула из своих эротических, но с горьковатым привкусом, грёз. И на этом стыке сна и реальности возникло предчувствие не только встречи с ним, но и неосуществимости всего того, к чему она стремилась. Что касается его отношения, то реальность обычно осмеивала её самонадеянность.

Хотелось дождя, прохлады и пасмурности вокруг. Она вяло раздумывала о том, а не выбросить ли все свои комнатные безделушки, мерцающие из витрин встроенной мебели? Рудольф прав, никчемности пожирают пространство вокруг. Отдать куклы первым попавшимся детям, содрать со стен все эти свои картиночки, выбросить пошлейшие подушечки с красочной вышивкой. А каждая подушечка есть обличительница не только её прошлой дурости. Это и зримое воплощение её безвкусия, её бездарности, её ничтожности. Тщета полуобразованной нищенки создать в себе, вокруг себя подлинную роскошь вселенской гармонии, настолько и далёкой от тряпичной и прочей каждодневной суеты, облезающей уже на следующий день и негодной ни для чего. Зато, какой праздник она устроит своим служащим, раздарив им якобы аристократические сокровища!

Порадуйтесь хотя бы вы, мои бедные девочки, труженицы, у которых от рождения ничего не было, нет и теперь, но которых обитатели «Лучшего города континента» отчего-то назначили, всех скопом, быть здешним средоточием зла и отвратительного порока. А где же они, зло и порок? Ау! Отзовитесь. Вокруг тишина, чистота и хрустальный свет, мерцающий разноцветными искрами в затейливо украшенных витринах. Опрятные ловкие служительницы аккуратно скользят по, также отражающим свет от потолка, идеально вычищенным полам, а в цехах все заняты работой, а вовсе не бесчинством и воспроизводством зла и разлада в городе. Любой, кто входит впервые, вначале растерянно, а потом и восхищённо, оглядывает всё, что его и окружает. Так что ей, Нэе, есть чем гордиться, и нет ничего такого, чего стоило бы стыдиться.

Слегка утешившись такими раздумьями, она вспомнила, как и сама впервые переступила через открытую дверь в этот чистый и пустой сияющий резервуар. Вначале охватила паника, неверие, — это всё мне во владение? А потом, танцуя и повизгивая от радости обретения своей многоцветной удачи, в изнеможении от избытка впечатлений легла на пол и долго созерцала полупрозрачный потолок. То был миг наивысшего взлёта её любви к тому, кто одарил её столь внезапно и… заслуженно. Потому благодарности-то не возникло. Её и теперь нет. К роскоши, которую не сама добывала, она привыкла уже в Архипелаге, к безделью так и не смогла. И поэтому каждодневный труд, к чему она и приготовилась, не порождал мыслей, что она не заслужила такого вот несопоставимого с затратами дара.

Она призналась себе, — всё приняла как должное. И Рудольф не стал для неё существом, перед которым надлежит преклоняться и мысленно целовать его стопы. Почему так? Потому что он ни разу не дал понять, что всем этим чудесам, невозможным для прочих женщин, живущих и работающих с ней рядом, она обязана ему.

Поэтому она просто обязана отдать своё избыточное барахло своим служительницам, чтобы поделиться с ними тем, что задаром получила сама. И будет только лучше. И она опять воспроизвела первоначальный облик «Мечты». Как изумительно розовато-зелёные блики окрашивали пустые углы, отражаясь в зеркальных вставках потолка и в блестящем покрытии новеньких полов. Так нет! Захламила своей потугой на аристократическое великолепие, рядом с которым и близко не стояла. А в детстве — чего там и помнилось из детства, кроме того, что от стены до стены можно было бегать как по садовым дорожкам. Помнились огромные окна в бескрайний мир, полный чудес и ангельского птичьего пения в растительных облаках душистых садов. Здесь возникло подобие того утраченного чуда, совпадение мечты и реальности.

А ведь даже во владениях Тон-Ата такого не произошло. Поскольку счастье заключалось не в диковинных интерьерах. Не в цветниках и тенистых аллеях окультуренного леса, а в наличии рядом того, кто и был единственным, притягивающим и смысловым центром этого мира, вдруг открывшего ей свои двери в длинной-длинной и тускло-серой неприступной стене. Неужели, и это ещё один обман — очередной в их бесконечной череде?

Она потянулась с рефлекторным по своей сути наслаждением, когда просыпаешься окончательно. Когда ничего, к счастью, не болит, и не томит тело недугом. Её пронзило буквально физиологическое удовольствие, — нет! Не пришло её время быть старой и бесплодной. Шуршать омертвелыми чувствами и ни к чему не стремиться, готовясь к главному и неотменяемому путешествию в