Ледяной смех - Павел Северный

Мельницей правила с крепким расчетом на прибыли, красной нитью характера была у нее тяга к деньгам, а, от прочего вдовьего житья дружила с хмельным. По ее словам, пила с горя. Для своего одиночества не могла подобрать сожителя, потому требовала, чтобы он был молчалив, послушен ее желаниям и не мечтал соединиться с ней законным браком. Дала зарок кольцом свою судьбу ни с кем не спаивать.

Капитолина Агафоновна грамотная. Читает романы. Водятся они у нее от приложений к журналу «Нива», а из книжек узнает, как надо женщине любовь править, чтобы стать счастливой. Не раз правила любовь. Телу покой временный находила, а душевную пустоту заполнить до сей поры так и не могла.

Зачин Советской власти в Сибири пережила без особых тревог. От прав на мельницу ее не отвели в сторону, то ли не успели, то ли просто оставили до поры до времени хозяйствовать, потому работа мельницы всем нужна. Колчак объявился, и она уверилась, что так и узаконилась до конца своих дней мельничихой.

Работали на мельнице под ее приглядом только женщины. Завела этот порядок, когда обеднела губерния мужиками, угнанными царской волей на войну. По всей стране бушевал ураган гражданской войны, а в Сибири хлеба родились богатые, а потому без устали перетирали жернова мельницы душистое зерно своими тремя поставами…

***

В это утро Капитолина Агафоновна заспалась. Не слышала петухов. Пробудилась от стука в ворота и лая во дворе сторожевых псов. Соскочив проворно с постели, метнулась к окну, хотя знала, стучали пришедшие из села на работу женщины.

Распахнув створы окна, высунувшись в него, мельничиха недовольно крикнула:

— Ну, чего зыбаете, телки? Чать слышу!

Четыре женщины у ворот наперебой пожелали хозяйке доброго утра и перестали стучать.

Не закрыв окно, Капитолина Агафоновна, взглянув на иконы, торопливо перекрестилась, накинула на плечи платок и в ночной рубахе вышла в сени, остужая ступни босых ног о холодные половицы. Дойдя до двери, отодвинула лязгнувший железный засов на них, по ступенькам крыльца сошла в полутемный двор, и ее сразу обступили три сторожевые лохматые дворняги. Открыв калитку, мельничиха, оглядев пришедших женщин, уже добродушно заговорила:

— Тоже, вижу, зенки ото сна едва раскрыли. Никак к ведру утрошний ветерок?

— И не вспоминай, — ответила рослая женщина в солдатской шинели. — Кажись, опять, как вчерась, будет поддувать. Из меня ночесь ветерок весь душевный покой выдул. Сон гнал. Спать будто охота, а сна нет.

— А я почему заспалась? Тоже из-за ветра. До самой полуночи с боку на бок перекатывалась, кровать расшатывая. Не надул бы дождя.

— Да не будет мокрети. Месяц, сама знаешь, ужо надвое переломился, а во весь свой круглый лик только разок, да и то не шибко, дожжичком ополоснулся.

— Дай-то бог. Почаевничаем и за дело. Ноне рожь из второго амбара будем молоть. На селе че слышно?

— Да будто ничего, окромя, что кривая Авдотья вчерась соседа оглоблей огрела.

— За что?

— Будто за то, что его ребята у петуха перья из хвоста выдергали.

— Ну что скажешь. Война, а народ из-за петушиных перьев дерется. Про красных чего слыхать?

— Да чего ты тревожишься. Чать сама знаешь, что Колчак их сюды не пустит. А потом, Агафоновна, до нашего села далеко, да и на отшибе мы малость.

— Какое на отшибе. Железка-то под боком. Поди, слышишь, как чугунка голоса подает. А ты баешь, на отшибе. Для красных, голубушка, никакого отшиба нет. Я их повидала.

— Мы тоже видали.

— Вы им сродни, а я, по ихому разумению, притеснительница. Ладно, калитку запирайте на оба засова, потому ноне надо дышать с усторожливостью.

В полдень из-за наскоков порывистого ветра шелест листвы приглушал плеск воды на приводном колесе. Сруб мельницы содрогался от бега жерновов всех трех поставов. День стоял солнечный. На бледно-голубом небе проплывали облака самых причудливых очертаний.

Свернув с дороги, у ворот остановились две крестьянские подводы. С телег нехотя слезли шестеро солдат разных по возрасту, вооруженных винтовками. Трое из них безбородые. На телеге, запряженной сивой лошадью, из соломы торчало дуло пулемета.

Командир отряда — молоденький прапорщик при шашке и карабине крикнул:

— Разгружай!

Два солдата сняли с телеги пулемет и поставили возле самых ворот.

Прапорщик снова скомандовал:

— Гриценко, постучи в окно.

Солдат, к которому относилось приказание, влез на завалинку и постучал кулаком в оконный наличник.

Возчики, свернув цигарки, сели на телеги с намерением тронуться в путь, но безбородый солдат успел лошадь поймать за уздечку и повелительно закричал:

— Погодь!

Прапорщик, не дождавшись из дома ответа на стук, выстрелил из карабина в воздух.

Возчики, огрев лошадей кнутами, вскачь покатили по дороге в село. Во дворе залились лаем собаки, а женский голос явно с неудовольствием спросил:

— Кто это, прости господи, среди бела дня ружейным огнем балуется?

— Приказываю открыть ворота! — крикнул прапорщик.

— А вы кто будете?

— Ты кто такая?

— Хозяйка! По фамилии Брусникина.

— С тобой говорит прапорщик Знаменцев, прибывший с отрядом для охраны мельницы.

— Да зачем же такое беспокойство. У меня, чать, запоры надежные.

Разговаривая из двора, Капитолина Агафоновна в щель в створе ворот уже успела убедиться, что действительно у ворот приятный на лицо офицер и солдаты.

— Открывайте немедленно.

— Сейчас. Сами понимаете, время такое, что без заперти нельзя. У меня хлебное добро.

Погремев задвижками, мельничиха открыла калитку. Вышла в сиреневом сарафане, запорошенном мукой. Приставив руку козырьком над глазами, осмотрев непрошеных гостей, церемонно поклонилась:

— Милости прошу!

Прапорщик отдал солдатам приказание:

— Вносите пулемет и боеприпасы во двор!

Солдаты выполнили распоряжение. Их появление во дворе было встречено лаем собак.

Мельничиха с удовольствием разглядывала прапорщика. Он не скрывал удивления от встречи с такой неожиданной хозяйкой.

— Шинелка-то на вас будто не нашего покроя?

— Английская.

— То и гляжу, не по вам она.

— Как вас звать? — спросил прапорщик, перейдя в обращении на вы.

— Агафоновна.

— Какая Агафоновна? Вы же не старуха какая. Как ваше имя?

— Капитолина.

— Это совсем другое дело. Так вот, Капитолина Агафоновна, буду у вас с отрядом на постое. За содержание и за заботу об нас будем платить.

— Милости прошу. Чать, не без понятия живу. Дом большой, всем места хватит. Будто не глянется вам что во мне?

— Почему?

— Да глядите на меня больно по-чудному, ну, будто вовсе с радостью.

— Красивая, вот и смотрю.

— Ну, скажите тоже!

— Чего скромничаете. Ведь знаете, какая из себя. В зеркало смотритесь?

— А как без этого. Только зеркало — стекло. Людская похвала вовсе другое.

— Где разрешите мне расположиться?

— Как где? В горнице, смежной с моей опочивальней.

— Можно взглянуть?

— Милости прошу. Только не обессудьте, живу бобылкой и на простой деревенский манер.

Прапорщик и мельничиха вошли в полумрак двора…

2

Прошло два дня. В селе уже знали, что у ворот мельницы круглые сутки ходят часовые с винтовками наперевес. По утрам туда наезжали подводы с мешками зерна, а к концу дня отъезжали с мукой. Сельчане при виде солдат под начальством офицера при золотых погонах становились молчаливыми, не баловались крепкими словечками, терли лбы ладонями, не понимая, зачем на такой тихой мельнице вооруженная охрана. Мужики посмелей спрашивали Капитолину Агафоновну, но она прижимала палец к губам: становилось понятно, что охрана на мельнице нужна.

Жизнь прапорщика и солдат шла сытно, спокойно, монотонно. Нижние чины, чередуясь, несли службу на постах возле ворот и амбаров. Прапорщик поставил в отведенной ему горнице пулемет у окна. Днем следил за порядком, чтобы солдаты не мешали работницам пустословием и не давали волю рукам. Работницы были привлекательны, а это главная приманка для мужских глаз. Первую ночь, привыкая к обстановке, прапорщик, не смыкая глаз, провел возле пулемета, выходя на двор при всяком тревожном лае собак. На вторую ночь он уже читал книжку, лежа на лавке на мягкой постели, излаженной заботливой хозяйкой.

Появление в усадьбе солдат, а главное, их молодого начальника, разом нарушило ритм поведения Капитолины Агафоновны. Уже в первый день за вечерний чай она села принаряженная, на что прапорщик не мог не обратить внимания: слишком броской по рисунку и расцветке была на ее плечах кашемировая шаль.

Особое внимание и забота поначалу смущали прапорщика: чувствовал он себя неуютно и сконфуженно под многозначительными оглядами женских глаз, но вскоре пообвык.